Томми работал. Я же с утра прибиралась дома, потом готовила ужин и ждала его домой. Сперва Лиллиан захаживала ко мне на кофе почти каждый день. Эта подлинная, всамделишная дружба была одной из немногих привилегий моего положения. Но однажды черты ее лица заострились, а тело замерцало, и я зареклась пускать ее в дом. Я повторяла знакомые с детства ритуалы, но это место словно отказывалось мириться со мной и с уроками, которые мне преподал отец. Колокольчики на лодыжках больше не отпугивали диковинных существ. Когда я шла по городским улицам и, завидев какую-нибудь нечисть, хваталась за железный кулон, она нисколько меня не пугалась. Каждый вечер я рассыпала соль по нашей квартире и молилась Богу, хоть меня и воспитали с убеждением, что ему не стоит доверять, но чем больше старалась, тем хуже становились видения. Опять и опять я билась головой о стену, приближая собственный бесславный конец.

Через две недели я совсем перестала выходить из дома. Через три занавесила все окна. Когда Томми пришел с работы и увидел это, он заявил, что мне надо к врачу. Мы громко поругались. Остаток ночи я прорыдала, свернувшись рядом с ним калачиком, а утром наша ссора продолжилась.

Через месяц Томми отправили на стажировку в Чикаго. Он уехал, наказав мне каждый день отправлять ему письма и пригрозив, что, когда вернется, всерьез займется мной. А через пять недель в мою дверь постучали. Я выглянула в глазок. У порога стояла Лиллиан. Ее рыжие кудри были уложены в эффектную прическу, а с губ не сходила очаровательная улыбка. Я совсем чуть-чуть приоткрыла дверь, но соседка тут же ворвалась ко мне в квартиру – я даже не успела сообщить, что не хочу разговаривать.

– У меня для тебя новости! Бог ты мой, что тут случилось?

Я огляделась. Мои скудные пожитки были разбросаны по всей гостиной. В раковине громоздилась гора тарелок, по углам серела пыль. На кухонном столе, словно на алтаре, лежала папина гитара, а два из моих трех платьев служили оконными занавесками. На полу белел круг из соли, он прерывался только у двери, там, где я попыталась отразить атаку Лиллиан. Тревога пронзила меня острой иглой.

С минуту мы молча слушали, как тикают часы в квартире. Наконец Лиллиан вздохнула и кивнула на свою дверь:

– Может, зайдешь выпьешь чего-нибудь?

– Чай, кофе, что покрепче?

– Обойдусь, спасибо.

Лиллиан засуетилась на кухне, а я пока устроилась на ее диване креветочно-розового цвета, заваленном подушками. Я осмотрелась. Казалось, эта квартира принадлежит внебрачной дочери неизлечимого скопидома и эксцентричного музейного хранителя. У меня даже разболелась голова от обилия разномастной мебели, всевозможных безделушек, необычных картин, покрывавших разноцветные стены.

– Ну ладно, не хочешь немного взбодриться – как хочешь. – Она села напротив с пустой чайной чашечкой, но потом переставила ее на кофейный столик, где почти не осталось свободного места. – Скажи, что с тобой происходит? Я же вижу, ты не в порядке.

Ой, ну кто бы говорил! Я пожала плечами, стараясь не обращать внимания на ее пристальный взгляд.

– Как отношения с братом?

Я не смела взглянуть ей в глаза.

– Порядок.

Лиллиан кивнула, впрочем, я сидела опустив голову, так что заметила только то, как дернулся ее подбородок.

– Семья дело такое, тут бывают трудности. Особенно если потеряли родителя…

Моя тревога мгновенно усилилась, но тут я вспомнила, что сама же и рассказала ей о папиной кончине. Должно быть, вот он, еще один побочный эффект моего безумия. Потеря памяти.

– Это жизнь.

– Я все равно очень тебе сочувствую. – Она не стала продолжать эту тему, хоть с лица и не сошло встревоженное выражение. Я была благодарна ей за это и даже не стала возражать, когда она все-таки поднялась и налила нам чаю. – У меня для тебя хорошие новости.