Он прижимался ко мне всем телом, и я чувствовала всю твердость его члена. Казалось, между нами вспыхивают искры, когда мы соприкасаемся кожей. Я открыла глаза и опять увидела Джека Уоррена. Серебристая цепочка от его часов падала мне на грудь.

– Не сейчас, – повторил он, тяжело дыша между слогами. А потом тихо и жарко прошептал не то угрозу, не то обещание: – Попроси меня, Аделина. Я дам тебе все, что пожелаешь.

Я покачала головой:

– Ты сам дьявол?

Он склонился ниже. Теперь он был так близко, что я почувствовала губами его дыхание, уловила аромат дуба, дождя и пушечной бронзы.

– Для тебя буду и хуже.

– Адди, все в порядке?

Я крепко зажмурилась, потом открыла глаза и увидела вокруг себя комнату, уже не залитую лунным светом. Дьявола в моей постели тоже не оказалось. В дверях стоял Томми. Ему в спину бил золотистый свет лампы из гостиной.

Я провела рукой по лицу:

– Что такое?

– Да ничего, я просто услышал, как ты разговариваешь во сне. Подумал, может, тебе приснился кошмар или что-то такое.

Ему-то кошмары были не в новинку. Ночи, когда он обходился без них, можно было по пальцам одной руки пересчитать. Наверное, в глубине души Томми хотелось, чтобы и я так же страдала. Чтобы он не чувствовал себя так одиноко.

– Да, все хорошо, – заверила я его.

Хотя куда там. Мне всерьез начинало казаться, что я теряю рассудок. Томми склонил голову набок, крепче сжав дверной косяк:

– Прости, что разбудил. Доброй ночи.

Папашка-то у нее сумасшедший.

Да и у девчушки не все дома.

Откуда у вас такие глаза?

Мне срочно нужно было отвлечься. Как угодно, лишь бы не думать о доказательствах, говорящих о том, что мой отец ошибался, что мне не хотелось уезжать из Джорджии, потому что я понимала: тогда придется столкнуться с правдой о себе, что я зашла уже так далеко, что меня уже никому не спасти. Вот почему я устремилась мыслями туда, где ничего этого не существует. В вагоны поезда, заросшие вистерией. В запретные чащи, где сквозь ветви на тебя глядят золотистые глаза. В темные коридоры, где играет зловещая музыка, в роскошные залы с трескучим камином. Я унеслась мыслями так далеко от реальности, так прочно позабыла о ней, что до утра не замечала того, что сжимала в кулаке. А утром разжала его и увидела на вспотевшей ладони тоненькую серебряную цепочку, какие часто блестят на мужских жилетах.

Когда мне было шесть, на самой кромке нашего северного поля Томми отыскал кроличью нору. Незадолго до этого папа застал мамашу-крольчиху за поеданием нашего зерна и застрелил ее на месте, не догадываясь о том, что тем самым обрек ее детишек на голодную смерть. Когда Томми отыскал нору, в ней был только один живой крольчонок, крошечный, болезненный комочек, который мы взяли домой, потому что папа поддался на мои мольбы.

В первый день казалось, что он оправится. Крольчонок был слабенький и голодный, но ел с большим аппетитом. Когда небо окрасилось цветами заката, он даже немного попрыгал в своем ящике из-под молока, который я выстелила сеном. Но на следующий день отказался от еды. До самого полудня он тихо сидел в уголке, а потом несколько часов бился своей маленькой пушистой головой в деревянную стенку ящика. Сперва он обнюхал ее, потом принялся царапать, а следом и таранить иссохшие доски лбом. Так продолжалось, пока малыш не начинал визжать от боли. А потом все начиналось по новой. Через три часа папа положил конец его страданиям.

Примерно так же я ощущала себя в последующие дни. Нет, я не чувствовала того слепящего гнева, который накрыл меня в детстве, когда я узнала о папином поступке, и не было той невыносимой горечи, с которой я хоронила крольчонка рядом с мамой. Меня изводила бесконечность этих самых попыток протаранить головой стену, которые заканчивались одной лишь болью. Мое безумие было колесом. Я снова и снова будто бы принюхивалась к нему, царапала, а потом опять и опять запускала его вращение.