– Отче, воля ваша. Я не думаю, что так и так будет полезно.

Управой на новую старосту была лишь матушка Ольга. Та, в случае конфронтации Светика с настоятелем, дерзновенно входила к отцу Игнатию в кабинет, в приемной которого стоял Светиков стол. Пронзительные глазки верно оценили диспозицию.

– Отче! Ваша галка снова денег просила?

Светик, вздохнув, изменяла свое решение на матушкино.

Прихожане православной церкви. Фото А. Петренко

Схимница Ольга почти безвылазно сидела на Алексеевском подворье, возможно, со времен Великой Отечественной войны, и умирать намеревалась тут же. Районная власть, меняясь, передавала ее как эстафету: мол, тяжелый случай. Лучше – миром.

Мыкалка Светика любил до самозабвения и часто подолгу пил у нее чай.

– Мама! – называл он Светика. Пожалуй, она была единственной, кого Мыкалка любил. Именно любил – хотя к каждому относился с уважением и трепетом.

Светик приглашения (переночевать у нее) более не повторяла. Винегрет все же нарезали, половину съели, затем напились чаю, и Светик проводила Вету до дверей.

– Если что, приходи. Поняла?

– Да, – тихо ответила Вета.

Решила идти домой.

Живо представились Вете кухонные постовые мелочи. Они словно бы звали к себе, ожидали Ветиного появления. Вроде бы и нет их, а как вспомнишь, так ладошки зачешутся. Свежие овощи, нарядная посуда, веселый запах чая. И щи по-монастырски.

Ирина Георгиевна вовсе не была неряхой и злобной старухой. Вета лучше, чем кто-либо, знала, сколько трогательных воспоминаний у матери. Даже запомнила несколько фрагментов. Вот один.

Серафимо-Дивеевский монастырь. Нижегородская область, Дивеево. Фото А. Одегова

– В Дивееве я оказалась давно, не помню, когда. Хотела там послушницей остаться. Сам монастырь плохо помню, помню только, что все время есть хотелось. И вот, как-то раз приехали мы, паломники, с Серафимова источника, и сидим, ждем, когда кормить нас будут. Все мокрые. Лето заканчивалось, прохладно на улице. И вот, смотрю я: монашенка связывает ниточками большие пучки укропа, петрушки, лука зеленого. Словом, всякой зелени. И опускает в чан, что ли, и кипяток. И тут одна паломница говорит: у меня немного муки есть. Монахиня ей: Слава Богу, давайте. Другая откликнулась: у меня гречка. Картофелина нашлась, и соль, и маслицем заправили. Такие щи вкусные были! Никогда в жизни так не ела. С тех пор так и готовлю: всего по щепотке. Выходят щи по-монастырски. Вкусные!

Понемногу домашнее настроение ушло. Мысли о Миле не давали покоя. Вета остановилась, прислонилась спиной к дереву и посмотрела в исчерна-синее небо, из которого воздушными потоками тек почти теплый, мирный снег. Ей был нужен Мил, а не семья. И, по большому счету, все равно, где он и что он. Все равно, с кем. Только бы приезжал. Вета еще несколько времени постояла под потоками великолепного снега, затем потихоньку пошла к храму. Там еще не закончили уборку. Да и отец Игнатий в первые дни поста исповедовал долго.

Исповедь закончилась, а уборка – еще нет. Охранник пустил Вету в такой поздний час: подумал, что ей назначено отцом Игнатием. К вечернему чаю.

Приходские души знали про вечерний чай и старались как-то украсить его: приносили домашнюю постную выпечку (например, вкуснейшее овсяное печенье с изюмом) или фрукты – что удавалось принести. После вечернего чая начиналась подготовка ко сну и келейная молитва.

И – куда денешься? – продолжался прием душ.

Девушки скорей-скорей домывали полы, чтобы пораньше приехать домой: из храма доносилось характерное громыхание ведер, жалобное хлюпанье воды и глуховатый постук швабры.