У входа в дом причта еще волновалась толпа, а отец Игнатий уже хлопнул дверью. Вета постояла, повздыхала, глядя на тепленькие ажурные окошки батюшкиной келейки, и направилась к храму.

По счастью, дверь на хоры была не заперта. Вета проникла в притвор и быстро поднялась по крутой винтовой лесенке. Полы на хорах оказались влажными и пахли странной смесью мыла и ладана. Значит, сюда больше не придут. В углу лежали ковры и стоял гардероб с облачениями. Положив земной поклон, помолившись особенно проникновенно, радостно, Вета юркнула в глубину гардероба и почти тут же заснула крепким, здоровым сном, положив под голову сумку.

Охранник обошел всю территорию и стал уже закрывать храм на ночь, не заметив ничего особенного, как вдруг перед ним словно из-под земли вырос отец настоятель в одной рясе и сказал:

– Валя, пойдем, посмотрим. В храме кто-то есть.

Батюшка обошел оба придела и, вроде бы успокоившись, вошел в алтарь. Задержался ненадолго в алтаре, включив одну лампочку. И, кажется, алтарь задрожал, попытался расправить царские врата, будто крылья. Но вдруг передумал, сложил их снова. Лампочка погасла. Отец Игнатий вышел из алтаря, будто куда-то торопясь, полетел к выходу. Дышал бурно, покашливал, будто чем захлебывался. Молитвой? Однако на середине храма остановился и отпрянул назад. Остановился, вытер платком похолодевший лоб. Затем снова вспыхнул, сделал новый круг по пределам храма. Никого! Однако Батюшка никак успокоиться не мог. Оба, охранник и отец Игнатий, снова вышли в притвор. Напротив входа, ведущего на правые хоры, Батюшка остановился и довольно долго стоял, вызвав недоумение охранника. Взойти на хоры почему-то передумал, хотя весь вид Батюшки показывал, что он очень хочет посмотреть, что же там делается.

Православная церковь. Зимний пейзаж. Автор фото неизвестен.

Вета еще несколько времени постояла под потоками великолепного снега, затем потихоньку пошла к храму

Вдруг снаружи затопали легкие шажки: вбежала матушка Люба за отцом Игнатием. Огромные сонные глаза под очками, седые космы из-под платка.

– Ты чего, отец?

Подошла просительно к охраннику.

– Валя, помоги мне его домой отвести.

Отец Игнатий сверкнул ясными глазами: не мешайте.

– Схаменись, Любонька. Там на хорах кто-то есть. Свой вроде. Ладно, утро вечера мудренее.

И сам, без посторонней помощи, заторопился в гостиницу. Но на полдороге вдруг резко поворотил назад и побежал изо всех сил в храм, к правым хорам. И снова резко остановился. Матушка и охранник едва успевали за ним.

– Открой мне хоры, Валя! Вот свеча, посвети.

Батюшка, не дожидаясь, пока сонный Валя закончит копаться в карманах, достал зажигалку, чиркнул огнивом, высекая искру на фитиль свечи. Свеча вспыхнула нехотя, огонек чуть замедлил на серединке фитиля. Однако и секунды не прошло, как пламя разгорелось. Батюшка поспешил вверх по лестнице. Войдя на хоры, снова остановился, замер. Постоял, раздумывая, и вдруг достал из кармана просфору. Положил ее на подставку для нот и так же скоро поспешил вниз по лестнице, на ходу бросив, как бы оправдываясь:

– Все-таки человек. Нужда может быть.

Матушка попыталась закутать отца Игнатия в свой сиреневый пуховый платок.

– Отец, ты что, голый совсем?

– Отнюдь, Любонька. Я лишь на секундочку вышел.

Матушке Любови никто ее седьмого десятка не дал бы. Прозрачные и глубокие глаза возвещали о хорошей погоде на душе, а густая волнистая седина, сплетенная в толстенную косу, не терпела ни заколок, ни ободков. Потому из-под платка всегда выбивались пересыпанные солью и пеплом пряди.

Царские врата иконостаса Троице-Сергиевой лавры. XV в. Дева Мария. Возможно, работа Андрея Рублева.