Разрыв произошел. Мне кажется, если бы этого не случилось, потом было бы намного больнее видеть, как театр умирает от полной высказанности, исчерпанности. Ведь рано или поздно все кончается.
Но момент горения и творения двигал нами…
Сергей Цветков
И я упал прямо в солнце
«В полдень меня сбросили с высокой колокольни собора, кажется, он назывался Руанским, и я упал прямо в солнце, мне потом с годами слышалось, что это была большая лужа, но я до сих пор верю, что это было солнце».
На первой встрече, в актовом зале ЖЭКа, располагавшемся в подвале пятиэтажки на краю Москвы, он спросил меня, что я умею делать, и я ответил: ходить на руках.
«Приходите в понедельник, будет репетиция», – он говорил с акцентом, за его спиной на стене висел красный плакат о решениях очередного съезда Коммунистической партии Советского Союза, и эти решения должны были стать нашей жизнью. Бродящие по тесному подвалу молодые ребята в трико черного цвета с глубокой озабоченностью в лицах так были не похожи на мою родную футбольную команду, что все происходящее казалось мне странным, ненастоящим.
В понедельник я пришел, почему – не могу ответить до сих пор.
Для хождения на руках в моей сумке лежали кеды, трусы и майка с номером одиннадцать. На репетиции он говорил о поэте Блоке. Я ничего не понимал, а потом он хлопнул в ладоши два раза и в наступившей тишине сказал: «Вторая пара влюбленных. Фонограмма». Зазвучала музыка, вскинулись рукава Пьеро, полетела, не касаясь пола, Коломбина, и что-то произошло, я потерял всякую связь со своим телом, с окружающей реальностью, меня просто не стало, я падал. Кончилась музыка, а я не мог говорить. Красный плакат с решениями съезда призывал меня вернуться в жизнь, но была пройдена невидимая, необъяснимая линия, и все изменилось. Изменилась моя жизнь.
На уроках ботаники было задание: положить зерно фасоли в смоченную водой ватку и наблюдать, что будет происходить, а свои наблюдения записывать. Я смотрел каждые два часа – зерно как лежало, так и продолжало лежать без каких-либо изменений. Прошло два дня, из зерна показался зеленый росток. Время остановилось. Тайна перехода из одного состояния в другое, радость и страх прикосновения и участия. Что-то похожее произошло и со мной.
В том маленьком подвале на краю Москвы я стал часто слышать слово «театр». Не было прежней логической цепочки, связанной с этим словом, – билеты, буфет, артисты в возрасте с пионерскими галстуками на груди, деревянные пистолеты, революционные вожди, не выговаривающие одну букву…
Когда он говорил о театре, звучали названия неведомых, недоступных материков – Гротовский, Таиров, Мейерхольд, Михаил Чехов, Евреинов… Время исчислялось эпохами – Возрождение, Серебряный век…
Он был очень сильным в желании воплощения своего воображаемого мира, мира театрального действия. Мы мало что умели, приходилось начинать с самого простого. Мы учились ходить, просто ходить, и это оказалось совсем не просто. Простое требовало усилий, не только телесных. В студию приезжали читать лекции Крымова, Силюнас, Барташевич.
Он экспериментировал с формулой быстрого и тотального погружения в мир будущего спектакля.
И всегда в основе спектакля были автор и его мир. Перечисляя сегодня названия и рассказывая о том, что это были за спектакли, называют имена: Микеланджело, Андерсен, Блок, Айтматов, Петров-Водкин, Тулуз-Лотрек, Пабло Неруда, Кандинский, Стравинский, Шнитке…
Но истинным автором нашего театра был Он – Гедрюс Мацкявичюс.
Театр стал частью моей жизнью, и одним из авторов этой жизни до сих пор остается Гедрюс.