Но кто, зайдя в лесное царство, тут же выходит из него?

Мы весело сбегаем в овраг, исследуем русло Любожихи, любуемся чистыми камешками её прозрачного дна, восторженно обнаруживаем запруду бобров – деревья, поваленные их острыми резцами. Ждём, когда хоть один бобр выйдет позагорать на бережок. Не выходит ни один! Ждём терпеливо… Вдруг вспоминаем передачу «В мире животных», где предупреждали: бобры – ночные животные и выходят из своих хаток поздно вечером.

Пущино. На берегу Оки

Барабанщики-дятлы бодро барабанят свою дробь. Кукушки жалуются на весь лес, какие они несчастные мамы и как никто не хочет их понять… Если прислушаться к птичьему хору, можно легко различить отдельные мелодии невидимых глазу пташек – их не всегда услышишь в городе. Это тоже увлекательное занятие!

Любопытные, строгие белки спускаются с сосен на землю и внимательно рассматривают нас, нисколько не пугаясь. Одной мы, наверно, не понравились: она стала цокать, сердито поглядывая в нашу сторону. А может, пообщаться хотела.

Когда солнце приближается к вершинам деревьев и становится не так жарко, мы чувствуем, что проголодались, и принимаем решение идти домой. Мы не видим, какие мы пыльные и неопрятные, не обращаем внимания, что промокли кеды, и нас уже томит предчувствие неизбежных оправданий.

И вот я нажимаю на кнопку звонка…

– Явился – не запылился, – сурово говорит папа, открывая дверь. – Нет, очень даже запылился. Ну и видик… А мы весь город обыскали…

Я объясняю. Тихо, виновато.

– В лес ходили?! Но мы же не разрешали тебе отходить далеко от дома! Ты бы о нас подумал, мы с ног сбились, не знаем, где ещё тебя искать. Решили уже в милицию звонить. Эгоист бессердечный! В душ и в угол!

Довольный, что выполнил свою отцовскую миссию, папа отправляется к телевизору смотреть футбол.

Мама плетётся за ним и что-то шепчет, но так, чтобы я не слышал. Кое-что доносится до меня.

– Может быть, не надо сейчас в угол? Он же устал, он ведь с самого утра на улице. Ему надо поесть да в постель.

– Вот ты всегда так, – отвечает папа сердито. – Потому он тебя и не слушается. Ты всегда его прощаешь. «Санечка, ведь ты больше не будешь?» И твой Санечка скажет: «Не буду», – а сам всё равно по-своему будет делать.

Обычно спокойный и уравновешенный папа почти вне себя. Он негодует и возмущается – из-за меня, из-за маминой уступчивости, из-за того, что ему пришлось столько бегать, разыскивая меня.

Мне предлагают умыться и поужинать. Все, кроме бабули, уходят в другие комнаты. Я ем, опустив нос в тарелку и опасливо поглядывая на дверь, в которой должен появиться кто-то из родителей, чтобы провозгласить приговор. Если поставят в угол, я к этому готов… лишь бы не придумали что-нибудь похуже… связанное, например, с велосипедом. Может, не придумают? Может, обойдётся?

На кухню входит папа.

– Неделю не будешь кататься на велосипеде! – холодно произносит он и удаляется.

Приговор суровый, зато томительная неизвестность кончилась. Кроме того, можно уповать на досрочную амнистию за примерное поведение. Я жую котлету и смотрю на сидящую напротив бабулю с видом человека, готового перенести и не такое за возможность «и восхищаться, и дышать, и жить бескрайностью дорог»…

Мы с Мишкой отправились порыбачить на барский пруд. Миша вырос за лето, он – богатырь. Кстати, это единственный мальчик, которого я в детском саду мог побороть только один раз (а он меня – тысячу). В саду он никогда не жаловался на аппетит, даже просил добавку. И мы – кто с восхищением, а кто с недоумением – смотрели на него, когда он съедал вторую порцию каши. Хороший аппетит – не единственное достоинство Миши. В нашей детсадовской группе он был самым самостоятельным. Ни воспитательница, ни родители не помогали ему одеваться в те времена, когда нам было по четыре года и мы были ещё неумейками. Он всё делал сам, делал хорошо и быстро. Даже ботинки правильно зашнуровывал. Рассудительный, серьёзный, он казался взрослее нас. Таким же рассудительным он и остался.