Мать он нашел на кухне. Она сидела на низкой табуретке, сгорбившись, маленькая и потерянная. Она была не просто расстроена. Она была разрушена. Ее лицо, которое он привык видеть всегда подтянутым и контролирующим, превратилось в опухшую, серую маску. Халат был надет криво, седые волосы спутаны. Она не плакала. Она смотрела в одну точку, на старую эмалированную раковину с подтеками ржавчины. Хаос ее горя был настолько тотальным, что пугал его больше, чем сам факт смерти. Это была система, вышедшая из-под контроля.

«Мама», – сказал он. Не мягко, не сочувственно. А так, как говорят, когда хотят привлечь внимание вышедшего из строя механизма.

Она медленно подняла на него глаза. В ее взгляде не было узнавания, только тупая, всепоглощающая боль. Потом ее лицо исказилось, и она снова начала плакать – беззвучно, страшно, сотрясаясь всем телом.

Кирилл не подошел, не обнял ее. Любой физический контакт с этим хаосом казался ему опасным, как прикосновение к оголенному проводу. Он сделал то, что умел. Он внес в ситуацию структуру. Он положил свой планшет на кухонный стол, отодвинув в сторону чашку с недопитым остывшим чаем, и вывел на экран свой список.

«Нам нужно действовать, – его голос звучал в этой пропитанной горем кухне неестественно ровно и деловито. – Первое: мне нужны документы отца. Паспорт, полис. Второе: нужно позвонить в службу ритуальных услуг. Я уже проанализировал рынок, есть три агентства с оптимальным соотношением цены и набора услуг. Я склоняюсь к "Долгу", у них самые высокие оценки по клиентскому сервису. Третье: нужно составить список для оповещения…»

Мать перестала плакать и уставилась на него. Ее взгляд медленно сфокусировался, и боль в нем сменилась недоумением, а затем – ужасом.

«Что ты говоришь, Кирюша?» – прошептала она. Ее голос был хриплым и надломленным, словно старая, пересохшая струна. Это было не просто недоумение. Это был вопрос, заданный существу из другого мира, говорящему на непонятном, мертвом языке.

«Я говорю, что нам нужно все организовать», – повторил Кирилл, намеренно игнорируя эмоциональный подтекст ее вопроса. Он воспринял его как запрос на уточнение данных. «Сейчас нельзя раскисать. Нужно быть эффективными. Я уже создал онлайн-таблицу для учета расходов, я дам тебе доступ».

Он говорил, и с каждым его словом, с каждой рациональной, выверенной фразой, пропасть между ним и матерью становилась все шире и глубже. Он стоял на своем берегу, на твердой почве логики и планов, а она – на противоположном, который медленно осыпался в темную воду хаотичного, иррационального горя. Она смотрела на него так, как смотрела бы на робота, который пришел починить сломанный телевизор и вдруг начал зачитывать инструкцию по эксплуатации, когда дом вокруг горит.

«Кирилл… – она снова попыталась, ее рука слабо поднялась, словно хотела коснуться его, но тут же упала на клеенчатую скатерть. – Твой отец… он умер. Умер, ты понимаешь?»

«Я понимаю, – ответил он, и в его голосе не было ни капли лжи. Он действительно понимал. Он понял факт. Он обработал информацию. – Именно поэтому нам нужно решить ряд неотложных задач. Тело в городском морге на улице Вавилова. Нам нужно получить медицинское свидетельство о смерти. Я могу поехать прямо сейчас. Ты помнишь, где лежит его паспорт?»

Его спокойствие, его деловитость были не защитой. Они были его сутью. В этот момент он не играл роль эффективного менеджера. Он им был. Это была единственная операционная система, доступная ему в условиях критической ошибки. Любая другая программа – сочувствие, утешение, разделенное горе – отсутствовала в его реестре. Он видел перед собой не раздавленную горем мать, а некомпетентного партнера по проекту, который поддавался панике и срывал сроки. И это вызывало в нем не сострадание, а глухое, профессиональное раздражение.