Право человека Алекс Игорь А.

…И будет дано людям древнее знание книги «Авеста», записанное на шкуре животного. Наступит благословенный год Оленя. И суждено ему будет изменить историю нового мира.

Всю пасмурную, насквозь пронизанную дождями неделю он снимал на чёрно-белую фотоплёнку городские пейзажи. Древний, полный внутренней жизни мегаполис давно привлекал его своими изломанными линиями, вызывая плохо различимые, запутанные, странной природы зрительные ассоциации. Набережная, крепко сжимавшая чёрную реку с бурлящими порогами, выгнутые, словно арки старинных дворцов, мосты и величественные костёлы – всё это было для человека с фотоаппаратом натурой знакомой, близкой и чем-то неуловимо понятной.

Сегодня он снова искал тот единственный ракурс, который смог бы достойно запечатлеть упрямую арку центрального городского моста. Капризно брызгал холодными каплями дождь, то и дело хлёстко стегал, словно кнут раздражённого возницы, порывистый ветер; прохожих в этот будничный день было немного. Фотограф, несмотря на затянувшееся сумеречное ненастье, работал скрупулёзно и не спеша. В очередной раз наводя телескопический объектив на монументальную, чёткой рукой выписанную архитектуру, он увидел, как увеличенный хорошей оптикой человек, подняв голову к небу, протяжно крикнул что-то неразличимое и бросился в чёрную реку вниз головой.

Человек с фотоаппаратом никогда не считал себя храбрецом. Если бы ему сказали, что он когда-нибудь решится спасти тонущего человека, он, скорее всего, просто не воспринял бы эти слова серьёзно. Причина здесь была сокрыта в том, что в глубине души он всегда сомневался в искренней природе таких порывов. Особей подобного плана он почитал за обыкновенных выскочек, измученных неутолённой жаждой известности, и никогда их не понимал, сколь ни старался.

Сейчас же фотограф внезапно оказался в объятиях какой-то мощной и незнакомой силы. Завладев им, эта сила, которой просто невозможно противиться, заставила его забыть мощнейший из инстинктов – инстинкт самосохранения – и стремительно перебросила его тело через перила.

Через короткий промежуток времени он уже подплывал к тому месту, куда рухнул самоубийца. Высокие и сильные – как коготь дьявола – волны то и дело накрывали фотографа с головой. Ветер дул в лицо с упрямым и злым напором. Отливающая ликующей чернотой ледяная вода мёртво сводила суставы, категорически и явно отказываясь служить ему помощницей. Приняв в себя человека, неосмотрительно доверившего ей свою жизнь, она уже ни за что не хотела с ним расставаться.

Время сделалось стремительным и упругим, точно водоворот.

Фотограф, судорожно глотнув необыкновенно леденящего воздуха, нырнул в тёмную глубину. Не отдавая отчета в своих действиях, он изо всех сил разгребал тяжёлые водяные толщи, словно стремясь постичь их до самого дна.

Внезапно он почувствовал, как его слепые руки обхватили что-то объёмное и живое. Это был человек, тело которого сотрясали сильные судороги. Течение в этом месте было чертовски напористым, и по этой причине скользкая добыча то и дело норовила вырваться из непослушных рук.

Крепко вцепившись в одежду тонущего, фотограф рванулся наверх.

Здесь незнакомая сила предательски покинула его. Воздух, давно рвавшийся из лёгких, добился наконец своего и крупными пузырями устремился к зеленеющей в дневном свете поверхности. В голове фотографа возник гулкий звенящий звук, вслед за ним начали раскатисто биться два огромных, мощных молота, ударами чередуя друг друга. Жгучие звёзды, чёрные и блестящие, как качественный антрацит, и столь же жёсткие, зажглись где-то совсем близко перед глазами, жадно впились в глазные яблоки, вдавили их глубоко в мозг и принялись жечь их что было силы. В этот момент ему отчетливо привиделись деревянные крылья скрипучей ветряной мельницы, натужно сдвинувшиеся со своего места и взявшиеся вращаться, на глазах прибавляя скорость, достигшую вскоре совершенно невообразимых пределов. Сквозь бешено летающие крылья пробивался солнечный луч, расколотый на сотни тысяч ярчайших на свете брызг; словно кто-то неизвестный и призрачный рассыпал щедрой рукой по небу мешок с негранёными алмазами чистейшей воды, и они тут же взялись жарко пылать, переливаясь острой резью в глазах.

Отравленная городскими стоками горькая вода, просочившись сквозь судорожно стиснутые зубы, мощным потоком хлынула прямо в сведённое горло. Фотограф, не выпускавший из рук холодный чужой воротник, ощутил, как протяжно и гулко уходит в таинственную пустоту сознание.

– …Эй, подождите, я ещё не подготовился, – перепачканный мальчишка с высоким ломающимся голосом помахал дворовым футболистам рукой. Громоздкий фотоаппарат висел у него на шее, багрово-красной сейчас от загара и натёртой узким кожаным ремешком. Большая чёрная тренога никак не хотела закрепляться на необходимой высоте, и ракурс, по этой причине, был совсем не таким, каким его представлял себе начинающий специалист.

Этот фотоаппарат когда-то давно он получил на свой восьмой день рождения в подарок от матери. Довольно большой и тяжёлый аппарат устаревшей американской модели в великолепнейшем на свете футляре из толстой чёрной кожи мог, при наличии определённых навыков, выдавать вполне качественные и приличные снимки. На счету начинающего маэстро было как несколько безвозвратно загубленных пленок, так и первая подборка довольно-таки удачных кадров. Портрет мамы на фоне большой фотографии человека в белой морской форме, их дом, стоявший на берегу городского канала с чёрной протухшей водой – дрянная и жалкая бедняцкая лачуга, одна из многих себе подобных в этом районе города… Тогда они жили в ней. И все основные детские воспоминания у него были связаны именно с этим местом.

Мама, невысокая, добрая, совсем ещё молодая женщина, часто уезжала на побережье, и никогда, как бы настойчиво он ни просился, не брала его с собой. Большей частью его воспитанием занимался старший двоюродный мамин брат – очень старый и практически утерявший рассудок зловредный старик.

Дядю своего мальчик не любил всей глубинной, беззащитной и откровенной детской ненавистью. Дядя сильно походил на огромного и мешковатого в движениях старого осьминога; покатый его череп с редкой порослью седых волос, тёмные, глубоко впавшие глаза, чьи уголки у переносицы были нормальными, а на противоположной стороне обвисали, как потёки упавшей с большой высоты чернильной кляксы, и тонкие морщинистые руки, оканчивающиеся узкими ладонями-щупальцами, полноценно и безоговорочно утверждали это сходство. Было решительно непонятно, кто и с какой целью извлёк этого доживающего свой век гигантского моллюска из глубин; по этой причине, очевидно, и спятившего безвозвратно.

Косвенно подтверждала это предположение никуда не годная дядина привычка демонстративно мочиться по утрам с помоста в воду. Причём по тому, как именно он это делает, можно было очень легко догадаться о его настроении, обыкновенно переменчивом, точно скользкий червяк. Дядя зарабатывал на жизнь мелкой торговлей фруктами. Каждый день начинался с того, что осторожно, не торопясь он укладывал коричневыми руками-щупальцами в длинную утлую лодчонку свой товар – в основном, зелёные кокосовые орехи, колючие ананасы, а также и ветки зеленоватых, небольшого размера, очень сладких, но слегка вяжущих рот недозрелых бананов. Кроме этого, в лодке миролюбиво соседствовали плоды крупной папайи, хрустящих розовых яблок, формой своей похожих на сладкий перец, и чудовищно пахнущие, но столь же невообразимо вкусные пупырчатые дурианы. Аккуратно уложив в полезном пространстве лодки разноцветные фрукты, старик надевал на голову конусообразную шляпу, плетёную из хорошо просушенной светлой соломы, разжигал замусоленную деревянную трубку на тонком и длинном мундштуке тёмно-коричневого цвета и, приспустив на щуплых бёдрах истёртые короткие штаны и прищурившись, мочился в воду, поглядывая по сторонам определённо свысока и зажимая дымящуюся трубку в оскаленных рыжих зубах. По довольно оживлённой и грязной реке проплывало множество разных суденышек – как торговых, так и туристических; и с тех и других на дядю частенько показывали пальцем и что-то неразборчиво – то насмешливо, то грубовато – кричали на самых различных языках, но старику словно и дела не было до царившей вокруг приподнятой суеты, и он, задрав голову к небу, с каким-то глубоко порочным, торжествующим удовольствием продолжал вспенивать тугой струёй поверхность бегущей воды.