– Что ты уставился, чёртов ублюдок? – громко и яростно крикнул одержимый, едва оказавшись в затемнённой комнате. – Иди смотри, чтобы эти проклятые обезьяны не растащили товар. Живо!

Лютовавший дядя имел в виду многочисленных соседей-торговцев, с которыми он вёл затяжную многолетнюю войну. Каждый участок грязной воды, издавна поделённый едва ли не по дюймам, был педантично закреплён за отдельно взятым торговцем, и с этого участка каждый торговец еженедельно платил пошлину. Торговать на чужой воде считалось одним из самых ужасных преступлений, какое только можно было себе вообразить. Надо отдать должное бесноватому старику – он всегда свято соблюдал установленные границы; чего совсем нельзя было сказать о его многочисленных и нечистоплотных конкурентах. В ответ на их грязные набеги он всякий раз нещадно поносил их, доходя буквально до трясучки, яростно мочился в их сторону, но сделать ничего не мог – вероломные соседи действовали против него сообща, в то время как он предпочитал всегда действовать в одиночку и никогда ни с кем и ничем не делиться.

Мальчик осторожно, по стене, начал обходить разъярённого старика, стараясь держаться от него подальше. Однако на этот раз выбраться из комнаты, в один момент ставшей западнёй, просто так ему не удалось. Дядя, вращая белками глаз, как сам морской сатана, вдруг набросился на него, брызжа жёлтой слюной, впился грязными ногтями в его ухо и начал бить голову мальчика о тонкую стену, крича при этом во всё горло:

– Я же сказал, ублюдок, чтобы ты шевелился? Кому я это сказал?! Кому я это сказал?! Кому я это сказал?!!

Цепкая рука дьявола-дяди была необыкновенно сильной и грозила в одно мгновение попросту сорвать распухшее ухо, как перезрелый кокос с упругой пальмовой ветки. Голова мальчика, ударявшаяся в трещавшую деревянную перегородку, вдруг сделалась пустой и гулкой, как барабан торжественного королевского гвардейца. В ней возник и становился всё назойливей странный и звенящий, пронзительный звук. Ударам не было числа, и мальчик практически уже терял сознание, как вдруг дядя столь же внезапно обрёл спокойствие, как и потерял его перед этим. Он медленно выпустил ухо мальчика, перевёл дух, спрятал яростно выпученные, как у пробитого рыбацкой острогой морского гада, глаза под изжёванные морщинистые веки и молча вытолкнул шокированного свирепым избиением мальчика на тесноватую террасу.

На террасе было очень жарко, и мальчик, пошатываясь, с трудом сел, свесив подрагивающие ноги к тёмной воде. Шустрая и необыкновенно мелкая мошкара тотчас принялась выводить вокруг его коленок запутанный танец. Глаза его сильно щипало, сердце бешено колотилось где-то в глубине грудной клетки, но мальчик изо всех сил кусал губы, приняв сейчас очень важное для себя решение – не плакать. Чёрта с два! Он не должен доставлять такого удовольствия проклятому старику. Нет. Он никогда теперь не будет плакать из-за него. Что бы ни сделал одержимый безумец, он не заплачет. Не заплачен ни под каким видом. Отныне он должен всегда поступать так, как поступил бы мужчина с фотографии.

И никак иначе.

Он твёрдо решил быть на него похожим.

Мальчик встал и подошёл к осколку зеркала, укреплённого на крайней деревянной опоре, поддерживающей ветхую крышу. Он посмотрел в мутноватую, обильно подпорченную постоянными влажными испарениями поверхность зеркала и попробовал выработать такой взгляд, как у человека на чёрно-белой фотографии – столь же прямой и решительный. Человек с фотографии никогда не стал бы лить слёзы из-за сумасшедшего дяди. Человек с фотографии этого дядю просто бы убил. Убил бы – и всё. И мальчик, рассматривая своё отражение в тусклом зеркале, в очередной раз пообещал себе, что обязательно сделает это, когда ещё немного подрастет. А пока можно попробовать продырявить ненавистную лодку гадкого безумца.