– Старею…

Прозрачная тень рванулась в кристальном пространстве, и коснулась колен Ольги Андреевны, и приподняла воздушную ткань, и повернула плечо в одну сторону, потом в другую, – едва заметно улыбнулась, – резко сорвала… =

: и с себя;

: и с Оленьки;

: и, с пришедшей из света…

Сорвала мягкую ночную накидку: волосы ещё плавно падали вниз, рассыпаясь на обнаженных плечах, а она уже пристально смотрела на две маленькие дульки, всегда бледные от тенистого места.

Торшер лизнул теплом соски и нервная дрожь, – через спину, – кинулась в волосы, и через плечи – обронила холод на живот и, шевельнув кудри лоно, дрогнула в коленях. Ольга Андреевна ладонями приподняла груди немного вверх и нервно толкнула свои рёбрышки вздохом, чтобы выше задрать носы титек.

– Тряпочки… Всё уходит… грудь девичья… грудь матери и… всё уходит… тряпочки…

Объём отражения навалился на Ольгу как на собственную тень и она опустила руки, а зеркальный воск застыл перед ней профильным срезом, – женщина посмотрела на себя сбоку, где вместо упруго-острого излома, торшер огибал плоскую линию, увязая в мягкой коже и, лишь в нижней части живота, и в бёдрах жил тугим бронзовым блеском.

– Любимой мне не быть…

Ольга Андреевна оттолкнула себя и они обе рухнули на кровать.

– Поэтому они непостоянны. Коты мартовские!…

Каприз печальной краской скользнул по её лицу тоненьким горячим ручейком, и светло-грустная нить мулине зажглась покойным светом торшера.

– А время-то?!… где он опять…, – Ольга Андреевна встала быстро укуталась дымкой ночной рубашки и опять вошла в зеркало, где столкнулась с тихой улыбкой изнанки бытия и, соединяясь с этим пространством, изваяла своей плотью строгость лебяжьего нрава. – А сколько их, мною отвергнутых…

Она отвернулась от себя и раскинулась устало на кровати.

– Кроме одного отвергла всех! Дура… он не любит меня… хотя: ревнует же.. он просто эгоист! Боится, – рогатым станет! Да-да, это эгоизм в нём и не больше!… Неужели сучка завелась?! Это нас нужно под замком держать!… Нас!

Голос Ольги Андреевны был слегка прибавлен гирькой часов, – нескончаемым пульсом многоточий. Её волнение и воображение, рождённые полуночным часом, не углублялись, хотя и не угасали вопросами: она боялась измены мужа и думала об этом штрихами – без пошлостей.

Абрис мыслей и отражение Ольги, сумрачно теснившиеся на полированном шифоньере напротив, были равными: неясными, нечеткими, неровными…

!Её рука потянулась к торшеру и свет погас! —!Тьма и свет стали нервно сменять друг друга!

Выключатель щёлкал, а зрачки в её глазах не мигали…

– Да, нас надо… под замком! А они? Чего это я одна и одна?!… Нет, если работа, то… ладно, а если… Да-а… Вот лежал бы рядом… Какое счастье! – она улыбнулась и окутала себя тьмой!…

Она лежала, рассматривая искажённый собственный силуэт, и жалела, что не может разглядеть ни собственных глаз, ни женских линий в своём теле из-за мутной толщи лакированных досок многолетней старинной мебели.

Она смотрела на шкаф, как на пыльную картину и ненавидела «автора» данного произведения. Ненависть к нему родилась давно и жила иногда вечерами.

– Он боялся меня, – опять печально сказала Ольга Андреевна, подчиняясь пространству воображения. – Он моей красоты испугался. Откровений… Он рисовал мой портрет с моего отражения… Он испугался любви… Дурак! Ему только шахтеров рисовать, или железнодорожников…

Ольга улыбнулась и пожалела: отражение не приметило такую мелочь. В пролакированном пространстве рука скользнула к груди и она почувствовала в своих пальцах сосок… Полированная слизь потянулась к Ольге Андреевне теперь обеими руками: пальцы ласкали и грудь, и обжигали ноги…