С той разницей, что подвигов Баалатону не хотелось и подавно.

И в тот день, пока он раскладывал искусные безделушки на прилавке, это случилось.

Когда его окликнули – голос хриплый, смутно знакомый многим карфагенянам, – благословение снизошло.

Баалатон воспринял эту подачку судьбы иначе. Разворачиваясь, проклял всех и вся.

Конечно, халдей его нашел.

Так его и звали – седой халдей.

Фалаза́р выходил из себя каждый раз, когда слышал, – в этих двух словах его чудовищно не устраивал каждый звук. Конечно, он халдей, притом чистокровный – осколок тех древних времен, которые, с каждым днем понимал он все отчетливей, уже не вернуть, осталось только танцевать на руинах и лелеять надежду на милость богов; кто сорвет повязку с их полуслепых глаз и укажет перстом на град надменных выскочек? Фалазар гордился родословной, сам величал себя исключительно халдеем – если бы только остальные вкладывали правильный смысл…

Да, он – настоящий халдей. Не обычный выходец из старого Вавилона, всех жителей которого чужестранцы поголовно клеймили халдеями, а халдей по крови, чистый, истинный – как это важно, как важно! Но Фалазар терпел. Ничего, думал, Карфаген дает возможности всем и каждому, откуда бы ни прибыл, в каких бы идолов ни веровал. Терпи, взгляни на карфагенян – они лишь чудом, титаническим усилием воли подавляют неприязнь к чужестранцам, так их не любят.

Они не любят чужаков, а он, Фалазар, не любит их, дерзких выскочек.

Можно и стерпеть.

Но то, что его открыто называли седым… оскорбление! Да, Фалазар был стар – удивительно стар; сам гадал, как дожил до стольких лет. Время брало свое, жадно откусывало огромными кусками: угольно-черная борода и волосы до плеч седели, словно покрываясь пеплом того пожара, в пламени которого сгорали все древние святыни – рано или поздно.

Чистокровному халдею непростительна седина. Утратить черноту – все равно что лишиться чести. Там, на родине, все знали это. А эти варвары…

Фалазар подкрашивал стойкой черной краской и волосы, и длинную угловатую бороду, завитую колечками, – так делали его предки много тысячелетий, с тех пор, как проклятье старения коснулось их. Да только каждый раз, даже после самой дорогой краски, седина возвращалась: маленький клочок бороды снова делался пепельно-серым, на затылке проступало еле заметное пятнышко. Вот все вокруг и шептались о Фалазаре, о седом халдее – как он ни старался, скрыть холодное прикосновение старости до конца не получалось.

– Помоги мне, Мардук[20], – шептал он в такие мгновения, обращаясь к своим богам на чужой земле, где, как считалось, у них нет власти. Верил, что обязательно услышат.

Вот и сейчас, поймав свое искаженное, раздутое отражение в одном из драгоценных сосудов цветного стекла на деревянном рыночном прилавке, Фалазар закатил глаза. Люди за спиной шептались, но он давно научился не обращать внимания и проклинать их молча, пусть внутри и скреблись дикие пантеры.

Фалазар не просто так пришел на ненавистный рынок, где от гомона голосов, пестроты красок, мешанины запахов – мята, шафран, острый перец, гвоздика, нотки мирры, – и вихря эмоций цепкая хватка самообладания ослабевала. Место это, понимал Фалазар, не поддающийся соблазнам, пленит тебя, как когда-то давно кудесники его родины пленяли демонов и подчиняли богов одними лишь словами, пусть и на миг.

Протолкнувшись через толпу, жадно глазевшую на безделушки у одного из прилавков, Фалазар увидел, что искал – вернее, кого искал, – и впервые за день улыбнулся.

Фалазар мечтал стать пророком.

Одним из тех, чьими устами говорят новые эпохи; из тех, кому подвластны шустрые и непокорные линии судьбы и рока.