Когда пал Вавилон – на его веку, после победоносного шествия Македонского, – Фалазар думал, что не сможет жить дальше. Город, величие которого он воспевал, перестал быть собой – позолота потускнела, а блеск небесно-голубых глазированных кирпичей иссяк, обратившись мхом и паутиной; семь городских врат неописуемой красоты навеки захлопнулись – не для людей, для богов. Глухой камень, фундамент домов, башен и храмов лишился души – остались только воспоминания, да и те постепенно тускнели. Вавилон обращался жалким призраком. Ненужным и неупокоенным.

Пророки давно воспели этот ужас – священные песни их глодали Фалазара, ведь он должен был сложить те пророчества, должен был увидеть крах своего города – неожиданный и катастрофический, пронесшийся ледяным ветром, что пробирает до костей; таков он, первый вздох нового мира – дыхание неровное, грудная клетка земли дрожит.

Но эта тайна Фалазару не открылась. И пусть вокруг твердили, что кончилось время великих героев, сладострастных любовников и седых мудрецов, он лелеял надежду о новом пророчестве – главном в его жизни и в судьбе целого мира.

Знал, как достичь мечты; сомневался, но знал. Оставалось найти нужные средства…

– Баалатон, сын Карфагена! – просипел Фалазар, остановившись у прилавка. – Если ты думал, что сможешь избегать меня, засим же знай, что судьба настигнет тебя, где бы ни прятался, как бы ловок ни был твой ум и как бы милосердны к тебе ни были боги…

Фалазар говорил сложно и замудренно, веря, что витиеватые слова смогут придать новых смыслов его речи, сделать ее тяжелее, аргументы – весомее.

– Если вы – моя судьба, то боги уже не милосердны ко мне, – карфагеняне, как давно понял Фалазар, не любили увиливать и говорили ровно то, что крутилось на языке, – исключения делали в тех случаях, когда от сказанного зависел исход сделки.

Фалазар, и без того вечно недовольный, нахмурился, ощутив себя постаревшим, казалось, на несколько десятков лет, и, решив не затягивать бесполезный разговор, кинул на стол мешочек серебряных монет.

Карфагенян, очевидно, оценил сумму. Фалазар знал, на какие рычаги нужно надавить, чтобы привести в движение механизмы души и рассудка, работающие отлаженно, как машины из кранов и веревок в плотницких мастерских; знал и давил без жалости.

– Чем обязан? – протянул карфагенянин, на всякий случай пока не прикоснувшись к мешочку.

– Тем же, чем и тысячам других приходящих к твоему прилавку, – Фалазар намеренно заговорил, как всегда, чуть нараспев, будто храмовый жрец. – Я хочу приобрести товар!

– И какую безделушку я могу предложить за такие деньги?

– Ты должен достать мне Драконий Камень, чей блеск краше и страшнее даже самых…

– Один нюанс, – перебил карфагенянин, хитро прищурившись. – Драконьих Камней не находил никто, кроме древних правителей стран, что за морем. Знаете ведь, что они…

– …добываются из головного мозга змея или дракона. Правда, камнем он станет только в том случае, если его извлекут из живого дракона. Если же змей умер, то твердость исчезает, – закончил Фалазар. – Ты не прав, купец, сын Карфагена. Драконьи Камни достать можно – уж где, если не на этом Царь-рынке. Если он, конечно же, оправдывает свое название. Я даже подскажу тебе, где искать, купец, – в стране Медных Барабанов.

– Ах, ну конечно! Вот в чем подвох. Пророки…

Баалатон слышал о стране Медных Барабанов. Трудно было не слышать. Поначалу думал – просто сказка; очередная байка, рожденная злыми языками и весенним ручьем струящаяся по улицам Карфагена, наливающаяся новыми красками: яркими, завораживающими, пугающими. Но когда первые купцы прибыли из страны Медных Барабанов с мешочками золотого песка, сказка стала чересчур реальной.