За разговоры за спиной – в том числе.

И вот теперь он здесь, на чужой земле, без войска. Куллеон удивлялся – не думал, что будет так странно и непривычно.

Какими бы ни были его легионеры, с каким бы кровожадным врагом ни сражались, как бы ни расслаблялись, вновь увидав пышные формы римских дев, – на чужой земле они оставались воинами. И Куллеон – тоже. Там, где ступала его нога, где развевался на ветру пурпурный плащ, разворачивались лагеря – прочные и практически неприступные, пусть и временные. Костры и бараки – римские знамения.

А теперь он один, здесь, в стране Медных Барабанов, прославленной молвой: шлем, привязанный ремешком, болтается на поясе, оба меча – прямой римский и изогнутый персидский ensis falcatus[26] – в ножнах. Даже пурпур плаща словно меркнет на обжигающем солнце.

Куллеон сделал глоток из терракотовой фляги. Обернулся – берег далеко. Значит, цель близко.

Ему сказали, что времена меняются, – он и сам прекрасно понимал; ему сказали, что пора искать новые рычаги влияния: век воинов наступит вновь, и боги, как встарь, оденутся в кровавые тоги, и загремят их голоса, подобно латам, и смех их медом зальет поля благородных битв – слышите, слышите, они рокочут над смертью противников! Да, век великих жертв, где на весах отмерено и зрелищ, и хле́ба, обязательно наступит – надо лишь переждать век перемен и открытий, короткий, но необходимый, век путешественников и изобретателей, подобных печальному Дедалу и его сыну. Пока остальные ждут, ему, Куллеону, надо готовиться.

Особенно после того, что случилось.

Куллеон готов был переждать, пройти через такие незнакомые – после многих лет сражений – времена. Но не готов был забыть случившееся. Может, и не согласился бы отправиться сюда, в страну Медных Барабанов, но всегда выполнял приказы, даже полудружеские, от строгого брата по оружию, ставшего консулом; знавшего, видевшего и чувствовавшего то же, что и сам Куллеон.

Шестьдесят, тридцать, шесть…

Шестьдесят центурий. Тридцать манипул. Шесть военных трибунов. Один легион. И один Рим.

В пещере царили сырость и темнота; факел Куллеон с собой взял – стрекочущее пламя прожигало лоскутки мрака, пока он, держа руку на мече, спускался глубже.

Когда впереди вспыхнули драгоценности, Куллеон прищурился. Быстро открыл глаза и, перед тем как оно, шипя и извиваясь, вылезло из глубины, успел увидеть среди искрящейся роскоши, не снившейся даже почтенным римским аристократам и их женам-матронам, обглоданные кости.

Когда оно предстало во весь огромный рост, Куллеон не удержался. Незаметно ухмыльнулся. А змей с клыкастой пастью, хоботом, ушами и бивнями слона, со сдвоенными зрачками, пылающими четырьмя рубинами хищно-гранатового цвета, зашипел, изучая того, кто его потревожил. Когда Куллеон обнажил меч – прямой, римский, – тварь не шелохнулась.

Он знал, кого встретит, – потому его и отправили сюда, сказав: «Если чудовище реально, убей его; если пожелаешь, попробуй сделать из народа Медных Барабанов союзников. Не военных, но торговых – это сейчас важнее. Мы должны перекрыть дыхание гордецам-пунийцам и поблекшим правителям Востока, должны лишить их живительного звона монет. Поступай как знаешь, но добейся цели».

Истории об этой твари – Гру́тсланге – долетали до Куллеона перевернутыми вверх дном отражениями кривого зеркала: сплошь переиначенные пересказы со слов других, которые, в свою очередь, переложили байку еще раньше, чтобы стало страшнее и интереснее. Никто не воспринимал истории всерьез – как можно понять что-то на языке Медных Барабанов, чтобы рассказать остальным? – да и самого змея ни один купец, возбужденно махавший руками и захлебывавшийся собственным враньем, не видел вживую. Описания разнились.