В один из моментов увеличения массы переносимого мной груза путем упаковки в сетку десяти килограммов картофеля я всё-таки умудряюсь поймать ее за локоть:

– Слушай, а у тебя не бывает ощущения, что ты заблудилась?

– Нет, я хорошо ориентируюсь на этом рынке – знаю, где что лежит, и у кого что лучше. Я тут не в первый раз, – начинает тараторить она. С ней всегда так – она то зависает, то куда-то торопится, будто ей кажется, что этой жизни недостаточно, и нужно успеть вобрать в себя как можно больше впечатлений, эмоций и информации. Не терпит она пространных размышлений и лирических отступлений. Вот и теперь, не дослушав мою мысль, начинает излагать то, что ей кажется верным. Но я останавливаю её жестом:

– Нет, я не это имею в виду… Я говорю про чувство гармонии и умиротворения. Про чувство дома, понимаешь? Ну, так, будто ты хочешь вернуться домой, но не знаешь где это…

– Не, у меня такого не бывает. Я везде дома!

– А вот у меня такое чувство постоянно… Знаешь, люди приходят в мою жизнь и уходят. Оставляют после себя незаживающие раны или совсем не запоминаются. Но, так или иначе, никто из них не в силах заполнить моей внутренней пустоты…

– Угу, – Лика с прокрутом срывается с низкого старта, и я снова пытаюсь не отстать от нее, на ходу продолжая начатый диалог:

– Так много людей кругом… Я говорю с людьми… Люди много говорят! Неприлично много… Но никто из них не в силах ответить, зачем он живет. И я все чаще склоняюсь к мысли, что мое пребывание тут тоже бессмысленно. Да и сама по себе жизнь становится тусклой и неинтересной, как заезженная пластинка в давно гастролирующем шапито. Существование сводится к пребыванию внутри себя и перевариванию собственных мыслей и эмоций. А желание разбить эти цепи и вырваться, наконец, на свободу, наружу – туда, где мне будет хорошо – это желание с каждым годом, да что там! – с каждой секундой разрастается в геометрической прогрессии, заполняя все мои рецепторы своим слащавым ядом одиночества. Понимаешь?

– Да, – кивает она, останавливаясь настолько резко, что мне требуются недюжие усилия, дабы не впилиться в нее с размаху. – Слушай, как ты думаешь, надо брать абрикосы или вечером у кого-нибудь в саду нарвем?

Абрикосы??? Какие на хрен абрикосы? Я тут толкую ей про свою жизнь, про своё мировоззрение, а она беспокоится о каких-то там абрикосах. Черт возьми, она вообще меня слушала? Или я разговаривал сам с собой?! Как же некрасиво так поступать… Впрочем, чего ещё ожидать от хорошенькой женщины. Она и вопросом-то таким никогда не задавалась.

– Спасибо, Лика, за совет! – бурчу я. – Абрикосы – это супер. Конечно, они важнее меня… Да и с чего это я взял, что ты хоть что-то смыслишь в одиночестве?!

Сказав это, я жалею, что раскрыл рот. Лика медленно поворачивается ко мне, ее глаза расширяются, а лицо в буквальном смысле багровеет, наливаясь кровью.

– Что я понимаю в одиночестве?! Ты, питекантроп с мозгом трехлетнего малыша, что ты ноешь? Ты ходишь, плачешься, скулишь тогда, когда у тебя всё хорошо. Ты и замечать не хочешь того, что в твоей жизни, в сущности, нет ничего, кроме счастья! Вы только посмотрите на него – трагедия вселенского масштаба, Чальд Гарольд угрюмый-томный. Гамлет, блин! Места он своего в жизни найти не может! Подумаешь, эка проблема… Да ты счастливей, чем девяносто процентов людей на этой планете, и вместо того, чтобы радоваться жизни, сравнивая себя с больными и убогими и благодарить Бога за то, что ты здоров и обеспечен, смотришь на оставшиеся десять процентов с завистью и только ропщешь да жалуешься! Да что ты знаешь о боли? О настоящем одиночестве?.. Знаешь, каково это – жить на пенсию по инвалидности или сидеть с ребенком на улице, потому что тебе некуда пойти, как той женщине? Нет?! Знаешь, каково это – быть избитым камнями, как те собаки, которым я помогаю в приюте? Или, может быть, ты знаешь, что это значит – загибаться в от ломки в пустой, совершенно голой квартире, слыша, как в соседней комнате плачет от голода твой ребенок? Знаешь? А? Может, что-нибудь скажешь об этом? Молчишь?! Вот и молчи! А то нашелся – разнесчастный страдалец. Всё ему плохо…