Особенно была против её приезда Катеринка. Ника нарушала покой их улицы одним своим появлением.

Во-первых, Ника стала вежливо просить убрать козлов из огорода, и копны из её собственного сада, которые «манитушники» установили прямо на и без того вырождающиеся былинки эхинацеи пурпурной.

Изгородь между двумя участками «манитушнинские» быки выломали, и теперь весь навоз, а стояли они без гулянья, на откорм, тёк прямо под фундамент Никиного дома.

Более того, однажды Ника хотела в ночи сбегать в туалет, который живописно открывался на сад, и тут-же была сбита с ног гуляющими собаками соседей.

Самая огромная, алабаиха Магда, добрая, но тяжёлая, в панцире свалявшейся шерсти, лаяла на Нику, пока та не схватила пестик от макитры и не решила замахнуться.

Пест, вырезанный из дуба, так и стоял в углу туалета, и над ним когда-то давно Ника несмываемым маркером написала «от волков», ничуть не провидя своего грядущего.

Теперь же дубовый пест опустился на Магду.

– Вот блин, хабалка! – рявкнула Ника на весь участок – Ты бы эту псину ещё Евой Браун назвала!

Но, как оказалось после, любителем немецких женских имён был не кто иной, как Люшка, пострадавший в своём ДНР от мукачевской фашни.

Живя здесь в этом году дольше обычного, Ника приходила к себе в дом и постепенно убиралась. Разбирала обрушенную печь, вытаскивала кирпичи, чистила заросший палисадник, гребла и немного копала. А сама слушала, слушала… что там у соседей. Почему они так странно, особенно Катеринка, смотрят на неё. И, наконец, почему они совсем никак не реагируют на её просьбы убрать детали своего хозяйства из её личного пространства? Да, и где череп?

С утра, пока не наступила ещё жара, покрывшись куском футболки, грязная и пыльная, Ника разбивала обваленную русскую печь, которая ни разу ей не пригодилась, а только занимала место в хате и воняла сажей и мышами.

Отбитую плитку и штукатурку она таскала в вёдрах на кучу во дворе. И теперь ей это занятие даже нравилось. Правда, она разговаривала сама с собой, проигрывая всяческие сценарии новой встречи с Никитой. И часто улыбалась, ловя себя на мысли, что не сможет наговорить ему гадостей. А опять затрепещет её сердце и станет выдавать всякую банальщину.

Сидя на крылечке, передыхая и понимая, что ей ещё таскать и таскать, Ника слушала лес, в котором сейчас ходили военные и перекрикивались, минируя просеки, тропинки и ямки. Это было очень печально, болезненно. Быть рядом с лесом и не ходить туда. Знать, что по соседству с грибами некто в военной форме заложил мину.

«Манитушники» сидели против двора с пьяной соседкой тёткой Валей и шумно вспоминали вчерашний день, как на глазах у детей собака Магда поймала в луже нутрию и сломала ей шею. Катеринка живописно показывала происшествие в лицах.

Скрипнула петлями калитка. Ника вздрогнула. Ну, вот он. Солнце беспечно грело Никины изъеденные комарами ноги в юношеских стародавних шортиках.

Никита, в майке и штанах с красивым поясом, в кожаных сандалиях, на которых внимательная Ника разглядела дорогой западный бренд, скрыл солнце, встав перед ней, и сразу же отнял у неё сигарету, зачинарил её и бросил к «манитушникам» через забор.

– А ко мне потом бутылки полетят. И так нагребла уже… вон, в садке, сплошь пивас из магазина. Катеринка небось дует втихаря от своего.

– Она же кормящая мать. – сказал Никита и улыбнулся. – Вроде бы.

Мелкие лучевые морщинки брызнули к его чуть серебристым вискам.

Ника заметила на чуть вдавленном, от старого перелома, носу Никиты пот.

– Зажарился?

– Чутка.

– Чаю хочешь?

– Да давай поработаем.

– Я задолбалась уже работать, хочу отдохнуть.