– Ну, они же не все такие, как ты, воспитанные…

– А ты их не оправдывай. Они просто узнали, кто я, и решили мне тут назло устроить театр военных действий.

Через пару часов, когда уже стемнело, Ника устало плюхнулась на лавочку возле палисадника. Никита, звеня ключами, закрывал калитку.

Мимо проехал на мопеде «манитушник», возвращавшийся с работы, и кивнул Нике. Она ответила кивком.

– Что, первый парень на деревне… счастлив с Катеринкой? – спросил Никита, пикнув сигнализацией машины.

Ника сложила руки на груди.

– А что ему надо ещё? Не заводить же себе козу.

– Ну ты грубиянка.

– Какая есть.

– Поехали покатаемся?

– Ты лучше завтра забрось меня до сервиса. Я машину отвезла, форсунки промывать. Толкается, сволочь, на холостых.

– Дизель? – спросил Никита, включая в салоне свет.

– Он. Чтоб его. Ты знаешь, что он дороже бензина стал? И жрёт! Эхо войны!

Никита включил тихую музыку, откинувшись от машины к Нике, протянул ей левую руку.

– Поехали, я довезу.

– Да я особо стараюсь не отсвечивать. Шнырк в лес и иду тихенько. Но теперь вот всё. Хохлы теперь с «химарями», лупят аж почти сюда, и наши не отстали, позаминировали там вон в лесу… Что за грибами не сходить. И тропинка моя теперь зарастёт. Боятся, что контрнаступление начнётся…

– Вот тоже мне… тропинку пожалела, – вздохнул Никита, прищурившись.

Ника приняла руку и почувствовала в ней дрожь. Но нет, Никита её только довёл до машины и подсадил.

До конца улицы они ехали молча, потом Ника спросила:

– Как ты считаешь… обязательно надо быть за кого-то?

– Иначе нельзя. Только так, выбрать и придерживаться.

– А если они начнут действовать против твоих принципов?

– Какие принципы могут быть, если есть приказ…

– Ну, есть принцип справедливости, на мой взгляд, справедливость выше приказов. Это мера высшая.

– Смотря какой справедливостью расценивать. Если евангельской, то нам всем придет конец. А если какой-то другой, то есть шанс выжить. – И Никита с потаённой жалостью глянул на Нику.

Ника поняла, что зря спрашивает здесь и сейчас о таких недвусмысленных вещах.

– Я не понимаю одного. Как ты вообще ещё жив? Для чего ты жив? И тут же понимаю для чего.

– Ну да, жизнь – борьба. Наверное, для этого.

– Не для этого. Пошли купаться.

Никита засмеялся, сжал и разжал раненую руку. Аисты на водонапорке потягивались и с любопытством глазели на проезжающую мимо машину.

– Если честно, я даже боюсь… что не смогу, как раньше.

– А я рядом буду плыть. У меня в лифчике булавка. На случай судороги.

Никита повернул к переправе, где напротив дома Дербенёвой насыпали несколько дней назад свежий пляж.

Ника побежала к воде. Река, кажется, не обещала ничего плохого.

– А ты посмотри, отдыхающие-то из обеих столиц не приехали в этом году… Перестраховываются! – сказал Никита, кивнув на пустой берег и зарастающий полусухой песок. – Ишь… испугались бомбёжки.

– Так подожди до выходных! Увидишь, как они «не приехали»!

– Он риал. Заминировали, – сказал Никита и показал рукой на табличку «Осторожно, мины!», прикрученную проволочкой к ясеню прямо над пружинистым шлангом фермерской водокачки. – Гусям забгаевским, мне кажется, хана. Это Дербенёва повесила. Ну, чтобы хохлы знали и отдыхающие, которые всё равно купаются, что тут мины, и чтобы привыкали…

– Ну, гуси сами ходят, дед их уже не гоняет… А народ тут всё равно будет купаться, даже если эти мины будут у них между ног.

– Ну, пойдём, раз уж мы припёрлись, – сказал Никита и добавил: – Раздевайся, эмансипированная женщина.

Ника стащила с головы футболку и стала даже похожа на девушку, когда волосы её обрамили порозовевшее лицо. Только на покатом, высоком Никином лбу, несмотря на прохладу, закипал пот, щёки рдели от волнения.