Длинноногий, еще нескладный, подросток валяется на кровати в коротких шортах и майке, заляпанной чем-то ярким. «Вероятно, краски», – делаю вывод, видя на мольберте незаконченную картину. Судить о замысле художника пока рано, но глядя на детали – пейзаж, склон горы и какие-то руины. Полина отрывается от блокнота, в котором что-то вдохновенно черкает, и кивает с вопросительной улыбкой. А я и сам не знаю, зачем пришел, но в детской, увешенной гирляндами и постерами, где на подоконнике живет сразу пять чайных кружек, а под кроватью можно найти альбомы и скетчи за весь творческий путь, мне удивительно спокойно.

Сажусь на крутящийся стул у синтезатора и задумчиво касаюсь запыленных клавиш. Рисовать дочь любит больше, чем музицировать, в отличие от меня. Заброшенный инструмент отзывается благодарным звучанием, и совершенно неосознанно я начинаю наигрывать мелодию. Сколько лет назад играл последний раз? А ведь когда-то давно не мог и дня прожить без музыки.

– Красиво! – Полина откладывает рисунок и прислушивается.

– Под эту композицию мы познакомились с твоей мамой, – ностальгической грустью накрывает давнее воспоминание. Тогда я состоял в школьной группе – клавишник, всегда на задворках, непопулярный в отличии от фронтменов. Таких у нас было трое – солист и автор текстов, смазливый до слащавости Петер, басист – смуглый, грубоватый Коджо и, разумеется, Бастиан Кёрн – бэк-вокал и саксофон. Аплодисменты и внимание фанаток в основном доставались им, Себастиану даже чуть больше, чем остальным. Именно Бас познакомил меня с ребятами, однажды услышав, как я играю. На школьных балах мы исполняли известные мелодии, но главные хиты были нашего авторства – слова Петера и моя музыка. Лика училась на год младше – профессорская дочка, красавица и тихоня. Держалась обособленно, никого не привечала, хотя многие и пытались. Ко мне подошла сама, когда мы закончили и уже убирали оборудование, а на весь зал орали из колонок популярные трэки.

– Ты Влад, верно? – и протянула мягкую теплую ладонь, – а я Лика. Сыграй для меня еще раз?

И я сыграл. И играл еще сотни раз множество своих и чужих мелодий, пока спустя долгих восемь лет она не сказала мне «да».

– Пап, ты что-то хотел? – голос дочери возвращает в реальность. Полина смотрит выжидающе – все-таки я без спроса вторгся на ее территорию. Пожимаю плечами и отвечаю искренне:

– Просто прячусь.

– Понятно, я тоже сваливаю в такие моменты.

Удивленно выгибаю бровь – на моей памяти отношения тещи и жены душные, подавляющие, тяжелые, но всегда показательно вежливые. В этот момент снизу раздается звон бьющейся посуды. Полина не реагирует, точно это привычное дело.

– Часто они так? – спрашиваю, понимая, что ничего не знаю о своей семье.

– Ты серьезно не помнишь? – дочь заинтересованно подвигается ближе. Точно так же недавно смотрел на меня Бас – как на любопытный клинический случай.

– Помню что?

Полина уже сидит вплотную – худые голые коленки задевают мое напряженное бедро.

– Пообещай не пугаться? – спрашивает и, не дождавшись ответа, сжимает мою ладонь в своих. Детская меркнет. Сердце бухает о ребра в предвкушении нового приступа, но внезапно я проваливаюсь из тела, перестаю ощущать спинку кресла под спиной и теплые пальцы дочери. Перед глазами проясняется другая сцена – наша кухня в шарах и гирляндах. На круглом столе остатки праздничного торта, а рядом я сам с чашкой кофе в руках.

– Удивительно, как твой дохляк продержался до пятилетия дочери. Мне бы такого хватило максимум на год, – Виктория смотрит на меня сквозь бокал золотистого портвейна.