Заодно они зорко присматривались, не обидел ли кто-нибудь меня из таких же прохвостов, какими, возможно, бывали и они, но только не с сёстрами друзей.

Это бывали серьёзные комиссии, из которых потом получились министры и другие государственные деятели, однако, тогда мне можно было их не бояться, я была вышколенным человеком и потому с большим удовольствием и без всяких задних мыслей и тревог тут же принималась за братские приношения.

Марина бросила меня к сентябрю, нанеся мне глубокую душевную рану. Я страдала от внезапного одиночества, приручённая нашей дружбой.

Другая моя подруга, рыжая Ламинка, жила далеко, в центре города, а Марина была всегда рядом, наши кровати соседствовали, ужинали мы или оставались голодными, если ничего не купили, тоже всегда вместе. Я привыкла делить с ней деньги, присылаемые моими родителями. Я делила с ней всё, что имела.

Однажды она налетела на меня на тихой улице, затащила в подъезд ближайшего дома, и мы обменялись платьями. Я натянула её платье и продолжила свой задумчивый путь в общежитие, а она в моём понеслась в театр, которым бредила, где подружилась с пожилой четой приезжих актёров.

Кроме привычки делиться с ней, как с сестрой, я привыкла всё решать под её влиянием. Для начала Марина перетащила меня в общежитие от старичков с Библией и окунула в комнату с восемью кроватями, самую перенаселённую, приучая жить буквально среди толпы, как жила она с самого детства в детдоме.

И это после того, как в Беслане, на берегу Терека, я жила в доме с отдельной моей детской комнатой и могла при маминых шагах быстро спрятать под учебник книгу. И мама всегда говорила:

– Ты совсем дикая, как же ты будешь жить среди людей, если постоянно закрываешься от всех?!

Но сейчас у меня было неприятное чувство раздвоенности. С одной стороны, на что могла надеяться Марина, она не была даже Золушкой, чтобы вырвать своего Принца из его окружения и привязать – к какому очагу? Скорее всего, это была проба любовного адюльтера для юной экзальтированной особы, не скованной никакими узами домашнего воспитания.

Только однажды раскрылась её тайна, когда она повела меня к своей матери, заводской работнице, жившей с каким-то новым мужем, из-за чего Марина оказалась в детдоме. Это было не военное время, в детдом попадали дети, лишённые матерей из-за пьянства, или, как Марина, ненужные даже собственным матерям.

Такой истории с Джоджром у меня быть не могло, было бы слишком много осложнений для соблазнителя.

Во-первых, у меня было много братьев, из них только один родной, старший, но зато двоюродных – девять, самых разных возрастов. Затем следовали дальние, а потом были те, с кем я выросла, – рыцари моей чести. Ещё были алагирцы, жившие в общежитии в одной комнате с братом, – это уже означало ущелье, через которое лежал путь Джоджра к себе домой на юг.

А один из моих двоюродных братьев, мой ровесник, мог привести своего закадычного друга, знаменитого бойца с Турханы – Серого. У того в бесконечных уличных драках было повреждено сухожилие, и он прихрамывал. Почти после каждой фразы он употреблял содранное у какого-то, явно большого, крупного дядьки-хохла слово «добре».

Я познакомилась с ним в доме у моего дяди, где и встретила свой первый студенческий Новый год: с друзьями этого брата и моими новыми подружками-однокурсницами, которых пригласила по просьбе первых.

Серёжа тогда выманил меня на лестничную площадку, чтобы потрогать мою тёмно-русую косу. Я стояла на верхней ступеньке в платье, по-старинному настоящем, только коротком, бальном платье – белом, с прозрачными оборками и большим лёгким шарфом, которое папа привёз из командировки в Москву, купил в ГУМе.