Эти девицы вместе с тазами и дипломами въезжали обратно в свои сёла уже просватанными.

Все остальные девушки должны были или игнорировать, или подстраиваться, чтобы тоже выходить замуж не опозоренными.

Я тоже стирала, хотя не стремилась замуж. Но каждый раз, когда я вывешивала во дворе общежития своё постельное бельё, ни один южанин не проходил, чтобы не выразить удивления – ты и стирать умеешь?

И всякий раз мне приходилось с достоинством отвечать:

– Если умеешь стирать, необязательно выглядеть прачкой!

И они одобрительно кивали. Если бы я не стирала, они бы плохо думали обо мне.

Я считалась хорошей девочкой, а этот титул обязывал не нарушать привычного набора достоинств – приходить в общежитие не поздно и не просто быть чистенькой, а стирать, стирать, и чтобы другие это видели.

Сверх того, я стирала рубашки моего брата в его студенческом общежитии.

Но возвращаюсь к той сакраментальной фразе об опасности будущей весны для меня.

С того последнего сидения на подоконнике я обходила Джоджра весь семестр до летних каникул.

А он отлавливал меня, приходилось вновь и вновь сидеть и слушать его, но внутри было постоянное напряжение – этот стервец опасен, его надо избежать, особенно, как только приблизится весна.

Это напряжение меня вконец сломало.

Как только в воздухе запахло весной, я опустилась на ступеньку лестницы прямо у ног Джоджра, горько при этом рыдая. Проходившие мимо пораженно спрашивали у него, что случилось? Не зная, что отвечать, он участливо склонился надо мной и всё никак не мог уловить связи между давно сказанными словами и моим поздним рыданием.

Я была безутешна – Джоджр, с его громкой славой бесконечных похождений и дружеских попоек, был тяжёлой обузой для моей души.

Мои обильные слёзы были искренними: мне нужен был покой, я была маленькая, худая и нервная, мой вид и мои стенания, должно быть, пробудили в нём сострадание, потому что он положил на мою голову почти отеческую руку и прорычал, как добрый зверь:

– Иди спать, я не трону тебя!

С того момента я ожила, легко сбросив с себя великолепное платье джоджровской избранницы, стараясь больше не попадаться ему на глаза. Оно было мне не по плечу.

На мне была простая одежда – минимум юбочки и чулки из «Детского мира» на тонких ногах.

Стыдно признаться теперь, но даже по две пары, чтобы ноги казались толще. Это была моя женская тайна – толстенные вязаные чулки в резинку по паре на каждой ноге!

А весной я, как все маленькие птички, запела. Мне не нужен был Джоджр, мне нужно было солнце, весна, моё будущее, которое тоже сверкало, и в нём никак не просматривался этот буйный принц с его дружескими попойками и бесконечными женскими историями.

Но счастливо встреченный год принёс много изменений. В первой половине лета мы проходили практику за городом пионервожатыми. Моя подруга Марина на сборы не поехала. Она была детдомовкой и практику проходила с самого детства: там старшие воспитывали младших традиционными способами, например, спустить кого-то в целях перевоспитания за «стукачество» или воровство в лестничный пролёт в тумбочке!

Мы были в лагере на положении солдат в воинской части, и она приехала нас навестить. Общество всколыхнула весть, что приехала Марина с «самим Джоджром!».

Она была как чеховская героиня – под белым зонтиком с какой-то немыслимой причёской, выкрашенная в золотой цвет, а этот ловелас в белом костюме – вылитый Марчелло Мастроянни в свои лучшие годы.

Меня в это время раскачивали на качелях математики, и мне было наплевать прямо с небес на Джоджра и на взбесившихся девиц, пытавшихся отгадать, к кому он приехал: к Пожарной Лошади, ко мне или сопровождал нашу актрису. Пожарная Лошадь, крупная мясистая девица из Пятигорска, тогда же высказалась, что Джоджр, как деньги занимать, так всегда приходит к ней, а в лагерь явился к… и назвала меня.