Южан я впервые увидела в институте. Среди них бывали и откровенные дебилы, но бывали и яркие личности с врождённым инстинктом всегда защищать тебя от кого бы то ни было, оттого они сразу же провозглашали себя моими верными друзьями. К тому же, похожие на древнегреческих атлетов Фидия, они дарили понятие живой красоты.

Не то что хлипкий Джоджр – глаза и усы на тонком древке тела, который, однако, необъяснимым образом, был в нашем студенческом мире заметнее всех, значительнее всех, известнее всех.

Ничего не изменилось в моей жизни, кроме того, что на меня стали смотреть в фойе, на лестнице, и шептать: «Это та самая» – понимать следовало: «которая покорила Джоджра».

Рассматривали по-разному: как комара, ничтожество, хорошенькую девочку. И только моя подруга Темина – как роковую женщину, с придыханием:

– Ты дружишь с (самим!) Джоджром? Можешь его к нам в дом привести в гости (в её литературный салон, где нас будет трое – мы и persona grata Джоджр)?

Он охотно согласился, и я привела его. Он был скромен, прост, совсем ручной. Говорил с нами о литературе – о символистах, обо всём, что было нам интересно как филологиням, был мило снисходителен, назидал лишь в той степени, чтобы мы не путали его с собой, а чувствовали дистанцию как младшие и просто девчонки.

Он заразительно смеялся, сверкая ослепительными красками лица – яркие глаза, белые зубы под темнотой усов, и между нами была дружба, все были довольны друг другом.

Затем он опять надолго исчез, и я отвыкла от него. Я читала классику по программе, не испытывая никакого ущерба из-за отсутствия его устных сказок, которыми он пичкал меня на подоконнике – моём ежевечернем эшафоте.

И вдруг он снова объявился. Однажды вечером, когда мы, все восемь обитательниц самой густонаселённой комнаты, «ипподрома», уже лежали в своих допотопно узких кроватях, на подступах к общежитию, под окнами, раздался рык Джоджра, затем по коридорам его оглушающая поступь, которую слышали все от первого до четвёртого этажей!

Зика, моздокский самородок, танцевавшая во всех концертах индийский танец, вскочила с кровати и завопила на всю комнату:

– Вставай, одевайся, идёт твой Джоджр, сама расхлёбывай, а я хочу спать! Чтобы он не разбудил нас всех!

Как будто кто-то мог спать при его приближении.

Я опять должна была быстро одеться и обречённо выйти в коридор, чтобы предупредить грохот в дверь с рыком: «Выйди, выйди!» – как на пожар, осознавая, что Джоджр со своими манерами – мой незаслуженный позор, но от этого позора так просто не избавиться.

Я покорно забралась на подоконник, чтобы он не посадил меня насильно, и стала ждать душевных излияний по поводу литературы и её проблем. Ибо после мужского времяпрепровождения, как я понимала, должен был следовать целый фейерверк литературных излияний, как будто он вернулся из чёрных бермудских дыр, где изголодался и по литературе, и по слушателям.

И снова беснующиеся светильники в его глазах, а потом неожиданно и совершенно другим голосом вдруг заявляет мне:

– Вот придёт весна, зазеленеет травка, и ты станешь моею…

Мне стало страшно, в ушах всё стихло, как перед землетрясением. Мало мне было мучений от сидения на подоконнике рядом с комнатой «чинз»-невест с национального отделения?! Кстати, о них надо рассказать подробнее.

Когда они появлялись из всех сёл Осетии с целью получить образование, то начинали демонстрацию своих манер сельских невест. Лучшей манерой была у них стирка. Они стирали день и ночь – в здании без постирочной комнаты, без стиральных машин!

Но у всех у них в арсенале оказывались огромные тазы, словно они поступали на обучение вместе с ними. И они стирали, стирали.