Ритуал символического рождения Танна оставил после себя постыдный привкус. Маг разделся до исподнего и пробежал сквозь северное пламя. Дым и жар призваны были очистить его кожу, поглотить прошлые грехи, и джинн предстал перед старейшинами эдаким «чистым листом пергамента». Бабка передала ему костяной нож, испещрённый затейливой резьбой, а дед подвел за шнурок жертвенного козлёнка. Своими руками он оборвал жизнь зверя, и горячая кровь омыла руки. Она затекла под ногти, заструилась к локтям, липкая и пахнущая железом. Она одурманила. Она позвала назад, в Шу-Ун. Джинн отбросил накативший ужас и, встав на колени, подал замаранные ладони старикам.

Старейшины приняли его и объявили младшим сыном ал Бистинн.

Тут же кочевники принялись веселиться, пить и есть, танцевать и подпевать лютнистам. Новая семья приняла Танна, не спрашивая, кто он и откуда; это было опрометчиво с их стороны, но соответствовало его ожиданиям. Чего магу точно не хотелось делать, так это делиться хоть с кем-то своим прошлым.

Айна омыла его руки душистой родниковой водой, босые девушки в венках из полевых цветов одели в чистую рубаху и, хохоча, помогли затянуть завязки на штанах. Они взяли Танна под руки и подвели к южному костру, где его ждали румяные эрпеки с мёдом и лесными ягодами. Кто-то сунул ему рог с креплёным настоем из еловых шишек и миску телятины. Соклановцы обнимали его, хлопали по спине и предплечьям, поздравляя с новым рождением. Босые джиннки, такие юные и такие громкие, расцеловали его в обе щеки и убежали, путаясь в юбках.

Сеоки нарочито медленно жевала кусок сочного мяса и притоптывала в такт музыке. Лютнисты затянули новый кай: в этот раз легенду исполняли оба музыканта. Быстрый бой струн и удивительные голоса рисовали перед воображением слушателей то скачку верхом на коне, то хлопанье орлиных крыльев, то свист удалой охоты. На пиковой ноте птичница стиснула пиалу. Интересно, что девушка слышала между нот? В тот момент Сеоки сама казалась нелепой птицей, кружащей над ним, выжидающей чего-то, что было ведомо лишь ей. Танн фыркнул и отвернулся.

В разгар праздничного ужина, когда солнце зашло за горизонт, а по периметру стоянки зажгли факелы, Судур пригласил Танна выступить перед кланом, показать, на что тот способен. Зашив раздражение под маской признательности, чародей встал между кострами и показал самые простые элементы, которые освоил, ещё будучи ребёнком. Он создал ледяной жезл и раскрутил его над головой, сотворил снег, сахарной пудрой посыпавший волосы сидящих рядом джиннов, и наморозил три сосульки в форме петушков, которые отдал малышам. Мужчина думал, что родители отнимут эти подарки, но нет. Айна открыла крынку с вареньем и позволила ребятишкам макать туда свои ледышки.

– А мне можно петушка? – Сеоки протянула руку.

Танн было отвернулся, но она сделала пару шагов и снова оказалась перед ним, протягивая ладонь.

– Можно совёнка. Я расскажу, как они выглядят, если ты не знаешь.

– Совёнка? Тебе же не пять лет. И не пятнадцать.

– Хорошо, что ты заметил, – она захлопала ресницами. – Я взрослая женщина и всегда знаю, чего хочу.

– И чего же ты хочешь?

– Леденец.

Джинн вздохнул, коснулся леденящего душу дара, и на его ладони появился прозрачно-голубой ворон. Ледышка получилась простой, даже без лапок, но зато с крупным массивным клювом. Бросок! Птичница ловко поймала подарок и просияла.

– Ох, спасибо! Это же Урд.

– Это всего лишь назойливая сорока.

Над стоянкой зазвучал новый мотив. Эта песня, хоть и звучащая по-северному, исполнялась на общем языке – наверняка артисты привыкли исполнять её в приграничных городах, где редко, но метко можно было встретить хизарцев или виленсийцев. К лютнистам присоединились джинны с бубнами и свирелью, а два мужских голоса разбавил громкий, уверенный напев Айны. Женская партия то отступала, то бросалась в атаку, срываясь на рык. Голос певицы повествовал о метаниях принцессы, что сбежала из-под венца и стала разбойницей. Ритм песни зажигал кровь, и Танн сам не заметил, как начал покачиваться ей в такт.