– Я тот, чьим именем ты прикрывался, – голос был не громким, но каждое слово вонзалось в зал, как клинок. Не эхо – приговор.

Он сделал шаг вперёд. И трон закачался.

– Я – Гор. И ты лжёшь народу, – сказал он, без пафоса, без ярости. Просто констатация факта. – Ты не бог. Не сын солнца. Ты человек, прикрывающий страх пышностью.

И это «человек» прозвучало как самое страшное оскорбление.

Фараон побледнел. На миг показалось, будто даже золото маски не способно скрыть его страх – слишком явным стал тон, слишком неуверенно дрогнули губы.

– Храм признаёт моё право… Народ чтит…

– Народ молчит, – отрезал Гор, не повысив голоса. – Молчит не из веры, а из страха.

Он говорил спокойно. Но воздух в зале стал плотным, будто от жара перед бурей. Стражи не двигались. Слуги не дышали.

– Я слышал их шёпот ночью. Я видел их слёзы днём. Я видел, как ты зовёшь себя сыном неба, стоя по горло в крови.

Он подошёл ближе. Свет от его тела отражался в камне, не отбрасывая тени.

– И я вынес приговор.

Он не сделал ни шага, не взмахнул рукой, не произнёс заклинания. И всё же – зал отозвался. Воздух уплотнился, словно втянул в себя дыхание всех присутствующих. Стены храма задрожали, с потолка осыпалась пыль, и колонны, веками державшие своды, застонали в унисон, будто в них пробудилась древняя боль.

Фараон резко обернулся, глаза его расширились. Но было поздно. На его лице – точнее, на соколиной маске, скрывавшей страх за символом божества – пошла трещина. Она тянулась от виска к подбородку, как рана, рассечённая чьей-то невидимой волей. Потом – хруст. И часть маски с глухим стуком упала на мрамор.

Гор смотрел, не моргая. Его голос был ровным, без гнева, но в нём слышался приговор, не нуждавшийся в повторении:

– Разрушать ложь – мало. Её нужно искоренить. До корня. До последнего зерна, что пустило ростки во мраке.

Он не говорил о милосердии. Только о правде. И зал, пропитанный веками обмана, знал – она пришла.

Гор медленно отвернулся от фараона, словно вынеся окончательное решение, и каждый его шаг отзывался в пространстве гулким напряжением, будто сама земля внимала. В зале стало тише – настолько, что слышно было, как капля масла с жертвенного светильника упала на пол и зашипела.

Он не повышал голоса. Но его слова, отточенные, как клинок, разнеслись по тронному залу, многократно отражённые каменными сводами, – как эхо, исходящее не из человеческого рта, а из самой высоты.

– Ты не услышал. – Голос звучал не яростно, но бесповоротно. – Значит, услышит твоя кровь.

Ахептар подался вперёд, бледный, с лицом, искажённым недопониманием. – Что?.. – в голосе его звучал не гнев и даже не страх. Только трещина в иллюзии власти, которую носил десятилетиями.

Гор обернулся. Его золотые глаза горели не местью, а чем-то, что древнее и холоднее.

– Я забираю твою дочь. – Он произнёс это спокойно, словно произносил древний закон. – Её судьба – искупление. Или конец.

И в этом выборе не было приговора. Только зеркало.

Тронный совет был в разгаре. Воздух в зале дрожал от запаха ладана, тяжёлых голосов и шелеста пергаментов. В зале сановники в богатых накидках, вполголоса спорили о налогах, караванах и очередной реформе, продиктованной капризом фараона. За длинным столом сидела Тияна – спина прямая, руки сцеплены. Слушала, но не участвовала. Её взгляд скользил по колоннам, украшенным сценами побед и триумфов – всё ложь, всё напоказ.

И тогда это случилось.

Без предупреждения – ни звука, ни толчка – в зал ворвался ветер. Не сквозняк, не порыв снаружи. Это было как дыхание иного мира: тяжёлое, плотное, со стоном, будто кто-то выл на грани слышимости. Он ударил, как волна, захлестнув всё.