Солнце исчезло. Его пожрал чёрный диск – ровный, без изъянов, как глаз, глядящий вглубь тебя. Холод пробежал по каменным плитам улиц, будто кто-то содрал с мира его тёплую шкуру.

В храме Ра началась паника.

Жрецы били в бронзовые гонги – резкие, отчаянные звуки отдавались мертвецким эхом в пустоте колоннад. Кто-то кричал молитвы, кто-то бросался на колени, кто-то истерично пытался окропить алтари вином, маслом, кровью – всем, что было под рукой. Но слова – привычные, отрепетированные, веками заученные – тонули. Гасли. Как пепел в воде.

И тогда появился свет.

Не солнечный. Не отражённый. Не знакомый.

Он был иной – резкий, плотный, как будто кто-то вскрыл небо и пролил сквозь щель сияние, которому не место на этой земле. Не золотой – слишком живой. Не белый – слишком глубокий. Он не согревал. Он судил.

Во дворце ахнул страж.

Он стоял у входа, как учили – выпрямившись, с копьём в руке и сталью в взгляде. Но даже он, прошедший войну с северными кланами, не смог выдавить ни звука, когда увидел, что идёт к нему. Тело его инстинктивно отступило на шаг. Второй страж – тот, что у колонны – выронил факел. Пламя погасло мгновенно, как будто испугалось.

Фигура вошла без звука.

Свет шёл за ней, как шлейф. Он не падал на пол – он пронизывал мрамор, пропитывал воздух. Стены зала будто сжались, колонны дрогнули под куполом. Всё внутри замерло, как перед ударом бича.

Он шагал прямо.

Песок с его сандалий осыпался на мозаичный пол. Белые волосы – длинные, как у старого жреца, но живые, будто ткань света, – спускались до плеч. Глаза… Нет, то были не глаза. Это было расплавленное золото, застывшее в момент гнева. Не человек смотрел на трон – явление.

На лбу – анх. Но не как украшение. Не как безделушка, продающаяся в лавках возле храмов. Он не сверкал – он пульсировал, как живая печать, выжженная воплоти. Символ не веры, не принадлежности, а власти. Такой, которая не нуждается в доказательствах. Такой, перед которой не спрашивают "почему".

Он не сказал ни слова. Ему не нужно было.

Фараон Ахептар вскочил, и золотые подвески на его мантии звякнули, будто в насмешку над его страхом. Он был высокий, стройный, как статуя юного Осириса, но сейчас вся эта мраморная грация дрожала – в запястьях, в голосе, в том, как он вцепился в подлокотники трона.

– Кто ты, смеющий входить без поклона? – выкрикнул он, но голос сорвался на середине, скатился вниз, потеряв металлик власти. Прозвучало не как приказ – как попытка напомнить себе, что он всё ещё фараон.

Трон, усыпанный бирюзой и лазуритом, казался слишком высоким для него в этот миг. Или наоборот – он стал меньше. Меньше, чем легенды, которые сам о себе сочинял. Меньше, чем маска сокола, за которой прятал страх. Меньше, чем гость, стоящий у подножия трона – прямой, неподвижный, без капли благоговения.

Фараон вглядывался в лицо пришедшего, но не видел ни почтения, ни страха, ни даже гнева. Только молчаливое… знание. Как будто этот человек – нет, это существо – уже знает, как всё закончится.

Незнакомец не ответил сразу. Он стоял в тишине, впитывая зал, как военный судья, только что вошедший в комнату с приговорённым. Мраморный пол тронного зала казался хрупким под его шагами, будто сама земля боялась прикасаться к нему. Сводчатые потолки дрожали в отблеске света, исходящего от его тела – не жара, не огня, не золота – чего-то древнего, неведомого, слишком настоящего.

Его взгляд скользнул по колоннам, по замершим фигурам жрецов, по покрытым драгоценностями лицам воинов. Он остановился на фараоне. И тогда воздух сгустился. Не стало слышно дыхания, даже звон подвесок на священных урнах стих.