– Моё воплощение? – тихо повторил он. Голос не дрожал, но в нём было что-то тяжёлое. Как пепел после сгоревшего храма.

Он посмотрел вниз. На этот город – сверкающий, расчерченный, облепленный храмами, как паразитами. На толпу, что в экстазе скандировала имя лжеца. На жрецов, размахивающих кадилами с таким же рвением, с каким они продавали прощение. На маску – точную копию его символа – надетую на лицо человека, что дрожал под весом собственной лжи.

– Значит, теперь вот так выглядит моё лицо? – медленно, почти вяло. – Позолота, карнавал, кровь на ладонях.

Он прошёлся взглядом по колоннам, по рельефам, где его изображали с распростёртыми крыльями, карающим и защищающим.

– Они сделали из меня витрину. Иконку. Назвали отцом мерзости. Надел имя, как маску. И заставили танцевать на их празднике.

Золотые глаза сузились.

– Я видел, как во имя меня убивали младенцев. Как сжигали деревни. Как молились не сердцем, а из страха. Тысячи лет. Я молчал. Терпел. Ждал, что поймут. Что проснутся.

Он сделал шаг – и небо под ним дрогнуло.

– Но проснулся я.

Пауза.

– Не ты мне принадлежишь. Не ты – плоть моя. Ты – грязная копия, написанная с чужого рассказа.

Голос стал тише, почти ласковый, но в этом было что-то ломающее.

– Мой образ ты взял, но смысл потерял. Я не о венцах. Я – о правде. А ты превратил правду в товар.

Он выдохнул, будто отпуская.

– Довольно.

Он знал, будет боль – не метафорическая, не возвышенная, а та, что разрывает ткани судеб и вонзается в плоть времени.

Он знал, что имя его – стерлось. Слишком много поколений прошло, в которых он стал сказкой, потом символом, потом товаром. Его имя не шепчут в страхе, не зовут в молитвах – им торгуют.

Но истина – не нуждается в том, чтобы её помнили.

Она – как гнев пустыни. Она возвращается. Молчаливая. Неумолимая.

Он сделал шаг вперёд – и облака под его ногами дрогнули, будто узнали хозяина. Их волокна, белые и хрупкие, разошлись, открывая горизонт, как тронный зал перед богом.

Сандалии коснулись воздуха – не падением, не полётом. Он шёл, как по плитам храма. Как по праву.

Он не вел за собой легионов. Не размахивал молнией.

Он нёс не кару.

Он нёс себя.

– Пора, – сказал он. Не к кому-то. Ко всему. К земле. К небу. К лжи, что слишком долго не встречала сопротивления.

И он спустился.

День начался с тишины – зловещей, чуждой Египту, будто сама земля затаила дыхание. Не шелестели пальмы у берегов священного Нила, не пели птицы в рощах, не доносились ни детский смех, ни лай упрямых псов, ни даже выкрики погонщиков, что обычно будили улочки с первыми лучами. Тишина тянулась над землёй, как натянутая струна – холодная, колючая, угрожающая. Воздух был тяжёлым, будто насквозь пропитан чем-то невидимым, и даже солнце – вечно всевидящее, торжествующее – взошло неохотно, сквозь мутную дымку, рассыпая не золото, а серо-жёлтые тени.

На западе, над горизонтом, небо будто потрескалось – свет мерцал рваными полосами, как трещины на древнем фресковом своде. Никто не знал почему, но жрецы отложили утренние песнопения. Даже храмы – неутомимые, гулкие, властные – молчали.

Нечто приближалось. Не караван. Не буря. Не враг.

Что-то иное.

Затем небосвод потемнел. Не привычным вечерним способом – не медленным выцветанием цвета, не угасанием жара. Нет. Это было внезапно, резко, как если бы сама ткань неба порвалась и выпустила наружу нечто древнее. Пронзительный гул пробежал по костям. А потом – она. Полоса. Огненная, сверкающая, хищно пронзающая небеса, как раскалённое лезвие, вспарывающее живот мира.

Над столицей застыло дыхание.

Люди падали ниц – не из благоговения, из ужаса. Кто-то закричал. Кто-то закрыл глаза и не открыл вновь. Старики – те, что пережили три династии и хоронили внуков – плакали навзрыд. Женщины жались к детям, мужчины молча опускали лица в пыль. Даже те, кто не верил в богов, знали: обычные дни не выглядят так.