Последний вздох господина Bova Team, СанаА Бова

На окраине пустоши, где холм спускался к реке, сырость пропитывала воздух, а тина, густая, хлюпала под порывами ветра, что выл наперекор ночной тишине. Мутная река, воняющая гнилью, огибала чёрные скалы, её пузырящиеся воды отражали багровый свет пожаров, пылавших вдали. Густой мрак ночи, пропитанный гарью, цеплялся за кривые деревья леса, чьи голые ветви скрипели, тянувшись к звёздам, будто крали их блеск. Поодаль шпили дворца, острые, как клинки, дрожали в дыму, их тени гнулись, наподобие теней, готовых рухнуть под тяжестью правды. Ветхая хижина тонула в грязи, её стены, увешанные костями и травами, пахли землёй и смертью, а узкие щели пропускали ветер, чей вой сливался с треском углей, пылавших в очаге.

У костра сидела сгорбленная старуха с морщинистой, как кора, кожей, блестевшей в отсветах пламени. Её мутные, но цепкие глаза резали тьму, будто лезвия, а костлявые пальцы перебирали вырезанные узорами кости, пахнущие землёй и кровью, смешанной с дымом. Седые спутанные волосы падали на лицо, но не скрывали её взгляд, устремлённый к реке, где воды шипели, будто шептались о тайнах. Рваный плащ, пропахший гарью, колыхался, цепляясь за кости, висевшие на стенах, чьи тени плясали наперекор свету. Она бормотала, её хриплый голос тонул в вое ветра, слова вились, как заклятья, способные разбудить мёртвых. Напротив, вблизи очага, сидел худой юноша с бледной, как пепел, кожей, его тёмные глаза блестели любопытством, но дрожали, будто страшились правды. Залатанный плащ, пахнущий травой и пылью, укрывал его плечи, а грязные сапоги оставляли следы, растворявшиеся в тине. В руке он сжимал тупой нож, чьё лезвие блестело в отсветах, дрожащие пальцы гладили рукоять, будто искали опору.

Костёр трещал, его искры взлетали, гасли в пропитанной сыростью грязи, их шипение разрезало ночь, будто крики, затихшие вдали. Старуха подняла кость с вырезанными узорами, пахнущую тленом, и бросила её в пламя, где та треснула, чёрный дым взвился, рисуя изломанные тени, будто судьбы людей рвались в огне. Её сухие губы шевелились, хриплые слова падали, наподобие камней в реку, чьи воды пузырились, отражая багровый свет пожаров. Худой юноша наклонился ближе, его тёплое дыхание смешалось с дымом, широко раскрытые глаза ловили её тени, но губы молчали, будто боялись спугнуть её слова.

– Говорят, город горит, – выдохнул он, его низкий голос дрожал наперекор воле, пальцы сжали нож, костяшки побелели. – Пожары… крики… правда ли это?

Старуха молчала, её острый взгляд скользнул к реке, где ржавый обломок копья плыл, его остриё блестело, напоминая глаз, следящий за ними. Она сжала ещё одну кость, чёрные ногти впились в её узоры, старая сухая кровь осыпалась, смешиваясь с пеплом. Её губы дрогнули, хрип вырвался, и его звуки вились, словно нити, связующие землю и небо.

– Правда… – прошелестела она, её хриплый голос резал тишину, будто лезвие, мутные глаза блестели, словно видели дальше пожаров. – Правда тонет в крови, мальчик. Тяжела она, как кости, уносимые рекой.

Юноша нахмурился, его густые брови сдвинулись, тень легла на лицо, скрывая страх. Он подался вперёд, зажатый в руке нож дрогнул, его лезвие чиркнуло по грязи, оставив борозду, тут же заполненную тиной. Его дыхание ускорилось, грудь вздымалась, будто он бежал от невидимой угрозы.

– Но кто? – спросил он, голос сорвался наперекор смелости, тёмные глаза искали её взгляд, но она смотрела мимо, в ночь. – Кто жжёт город? Воины? Кланы? Или… император?

Старуха хмыкнула, её сухой смех треснул, как ветки под сапогом, костлявые пальцы бросили ещё кость в огонь, пламя взревело, чёрный дым взвился, рисуя тени: фигуру в шёлке с блестящим кинжалом и другую, в мантии, чья кровь текла, как река. Она наклонилась к костру, седые волосы упали в пламя, но не загорелись, их концы дымились, пахнущие тленом. Её острый взгляд впился в юношу, будто клинок, его тело дрогнуло, нож выпал, утонул в пропитанной сыростью грязи.

– Не имена важны, – хрипела она, низкий голос вплетался в треск углей, будто ночь пела её устами. – Ненависть их ведёт, мальчик. Ненависть… и то, чего они не смеют назвать.

Юноша замер, его блестящие глаза сузились, сухие губы шевельнулись, но слова застряли. Он смотрел на реку, где чёрный обрывок ткани с вышитым когтем застрял в тростнике, его нити рвались, словно надежды, гаснущие в ночи. Дрожащие пальцы потянулись к грязи, выдернули нож, его тупое лезвие отражало языки пламени. Он сглотнул, грудь сжалась, воздух, пропитанный гарью, резал лёгкие, но он не отводил взгляд от старухи, чья тень росла наперекор свету.

Река шипела громче, её мутные воды несли кости, чьи зубы блестели. Чёрные камни торчали из воды, их острые края резали течение, пропитанное кровью, сочившейся из земли. Тростник гнулся, его ломкие стебли падали в реку, тонули, наподобие тайн, которых никто не смел коснуться. Сгорбленная старуха поднялась, её рваный плащ колыхнулся, кости на стенах звякнули, их звук резал ночь, словно крики, затихшие вдали. Она шагнула к реке, ветхие сапоги хлюпали в грязи, оставляя следы, растворявшиеся, будто её правда не принадлежала миру. Её пальцы, сжимавшие кость, дрогнули, вырезанные узоры блестели, пропитанные тленом, и она бросила кость в воду, где та утонула, пузыри взвились, словно души, ищущие покой.

Худой юноша встал, его залатанный плащ зацепился за ветку, торчавшую из грязи, ткань треснула, пахнущая пылью. Он шагнул за ней, зажатый в руке нож дрожал, его лезвие чиркало по воздуху, будто искало врага, которого не было. Тёмные глаза ловили её тень, но губы молчали, словно страшились её слов, режущих глубже стали. Он остановился вблизи реки, грязные сапоги тонули в тине, запах крови и земли душил его, но он смотрел на сгорбленную спину старухи.

– Что будет? – выдохнул он, хриплый голос сорвался наперекор смелости, пальцы сжали нож, лезвие вонзилось в грязь, оставив рану, заполненную тиной. – Город… он выстоит?

Старуха обернулась, её мутные глаза пугающе блестели. Она хрипела, сухие губы шевелились, слова падали, словно пепел, оседавший на её пропахший гарью плащ. Костлявые пальцы сжали воздух, будто ловили тени, висевшие в дыму, их очертания дрожали, словно люди, чьи судьбы рвались.

– Кровь зальёт землю, – прошелестела она, низкий голос резал ночь, будто клинок, её глаза впились в него, словно видели его душу. – Но чья душа её выпьет, мальчик? Чья?

Юноша отступил, его хлюпающие сапоги оставили следы, растворившиеся в пропитанной тиной грязи. Грудь сжалась, густой воздух, пахнущий кровью, гарью, смертью, душил его, он сглотнул, сухие губы дрогнули, но слова умерли. Он смотрел на реку, где мёртвая птица всплыла, её багровые перья блестели, словно предупреждение, которого он не смел понять. Тупой нож выпал, утонул в грязи, его лезвие блестело, напоминая глаз, видящий конец. Он повернулся, тяжёлые шаги тонули в вое ветра, рваный плащ колыхнулся, цепляясь за тростник, ломающийся и падающий в реку.

Сгорбленная старуха осталась у воды, её длинная тень дрожала наперекор гаснущему в небе свету. Она хрипела, костлявые пальцы сжали последнюю кость, чьи вырезанные узоры блестели, пропитанные кровью, и бросила её в реку, где та утонула, пузыри взвились, словно души без покоя. Её сухие губы шевельнулись, хриплые слова тонули в вое ветра, их звук резал ночь. Пепел падал, его хлопья липли к её плащу, к коже, пропитанной тленом, и она смотрела на реку, где тени шёлка и мантии вились, будто танцевали наперекор смерти, ждавшей их всех.

Дворец Чёрного Неба возвышался над бескрайней равниной, высеченный из обсидиана и костей, и в его мрачной громаде проступали очертания исполинского черепа древнего зверя, чья смерть растворилась в глубине веков, оставив лишь тень былого ужаса. Острые шпили, беспощадные в своей резкости, пронзали низко нависшие облака, густые и свинцовые, которые окутывали Поднебесную непроницаемой пеленой, будто небеса наложили на эти земли вечное проклятие, не подлежащее искуплению. В народе шептались, будто боги отвернулись от здешних просторов, обрекли их гнить под тяжёлым покрывалом дыма, и ни лучи дня, ни покров ночи не могли разогнать эту удушливую мглу. У подножия дворца раскинулся город-призрак, где дома из серого камня, покрытые копотью, сгорбились в безмолвном отчаянии, жались друг к другу, точно перепуганные тени, ищущие утешения в своём одиночестве. Улицы его зияли пустотой, лишённые окриков торговцев и звонкого детского смеха, а ветер, скребущий когтями по мостовой, вместе с тощими псами, рыскающими среди куч отбросов и хрипло лающими в тишину, нарушал мёртвую скорбь, царящую над этими землями. Жизнь здесь угасла давно, и лишь призрак былого остался, раздавленный железной волей одного человека, чьё имя внушало трепет.

В самом сердце дворца, в просторном тронном зале, восседал Сюн Ли, император Поднебесной, чья фигура казалась неотделимой от массивного трона, вырезанного из чёрного камня и холодного, как ледяная бездна, слившегося с его плотью в единое целое. Широкие плечи его слегка сутулились под тяжестью мантии, сотканной из чёрного шёлка, и ткань струилась по телу плавными волнами, расшитая золотыми драконами, чьи когти вцепились в неё, готовые в любой миг разорвать в клочья. Лицо императора, выточенное резкими линиями, обрамляли высокие скулы и глубокие тени под глазами, хранящие отпечаток бессонных ночей, выжженных долгими годами власти, оставившими следы на его коже. Тёмные, бездонные глаза пронизывали всё вокруг острым взглядом, однако в их глубине тлела усталость, не гнетущая тело, а грызущая душу, подобно ошейнику, в который превратилась его корона, сдавливая горло с каждым вдохом. Чёрные волосы, пронизанные серебристыми нитями седины, были стянуты в тугой узел и увенчаны нефритовой короной, чьи шипы впивались в виски, оставляя тонкие алые борозды, из которых кровь стекала по коже медленными струями, капала на мантию, но он не замечал этих следов, не чувствовал их тепла, погружённый в собственное существование, где боль стала привычной тенью.