Комната, где когда-то стоял старый проигрыватель. Где вечерами звучали пластинки: Луи Армстронг, иногда Стрейзанд – музыка, которую отец ставил, когда хотел «успокоить» маму после тяжёлого дня. Диван, провалившийся посередине, где он в первый раз целовался с Амелией. Был дождь. Света не было. Только она, запах её кожи и то, как она дрожала, потому что боялась – не его, а чувства. Это был дом их любви. Их юности. Их исчезновения. Он опустился на старый стул, тот самый, что всегда скрипел под отцом. Руки положил на стол. Почувствовал шероховатость скатерти. Закрыл глаза. В этот момент он не был следователем. Не был тем, кто ищет других. Он был мальчиком, которому снова шестнадцать. Который ждал звонка в дверь. Амелия, с мокрыми волосами и книгой под мышкой, войдёт с порога, скажет, что забыла, какая глава была по истории, и попросит чаю с мёдом. Но дверь не звонила. В доме стояла тишина. Такая, в которой слышны собственные мысли. Он понял: ему нужно будет столкнуться с этой тишиной – лицом к лицу.

С тишиной дома, в котором когда-то было всё. И с девушкой, которая исчезла, унеся с собой самое важное: веру, что любовь может не исчезнуть. Девушка с глазами, которые улыбались раньше, чем губы.

Он всегда считал, что она не входит в комнату – она вливается в неё, как утренний свет сквозь занавески. Её взгляд замечали первым. Глубокие, почти тёмные глаза, в которых можно было утонуть, и всё же – не хотелось спасения. В них была ясность, редкая, почти невозможная – как будто она видела чуть больше, чем остальные, но не говорила об этом вслух. Волосы – длинные, темно-каштановые, с отблесками меди и золота, когда заходящее солнце скользило по ним. Распущенные, слегка растрепанные – будто каждый день был начат с ветром в лицо. Она никогда не приглаживала их до конца. Словно свобода была для неё не просто понятием – это была привычка, состояние, дыхание. И эта её улыбка. Улыбка с тайной. Не игривая, не нарочитая – просто всегда немного будто знающая. Как будто она уже видела финал истории, но всё равно хотела услышать, как ты её расскажешь. Когда она говорила, слова ложились мягко. Голос не громкий, но проникающий – с тем особым оттенком, когда речь готова вот-вот перерасти в смех. Её руки всегда были в движении – рассказывали вместе с ней, объясняли, рисовали в воздухе. Она писала, рисовала акварелью, складывала бумагу в цветы и птиц. И каждая вещь, которую она касалась, как будто становилась чуть более живой. С ней всё было ближе, яснее.

С ней было ощущение, что всё только начинается. Он помнил, как однажды сказал ей:

– Когда ты входишь, становится светлее.

А она улыбнулась – и ничего не ответила. Потому что знала. Не как тень прошлого,

а как мгновение, подвешенное где-то между тогда и сейчас —

полное света, ожиданий и слов, которые так и не были произнесены. Амелия была не просто воспоминанием. Она – как затяжной вдох перед чем-то важным. Девушка, которая, казалось, рождена для того, чтобы остаться – в доме, в сердце, в жизни.

Но она ушла. Как ветер. Без шума, без предупреждений.

Просто… исчезла. Её голос ещё звучал в его памяти – тихий, с той самой едва уловимой вибрацией, когда слова не говорят всё, а оставляют место чувствам.

Руки – лёгкие, творческие, всегда касающиеся чего-то: бумаги, его плеча, его щеки.

И мечты – мечты, которые они строили на веранде его дома, в жаркие июльские вечера, когда воздух пах пылью, травой и только что скошенным прошлым. Они любили друг друга тихо, будто это было чем-то слишком священным, чтобы называть громко.

Шептали о будущем – о побегах, городах, в которых никогда не были, о музыке, которую будут слушать, когда станут «настоящими взрослыми». Каждую ночь он провожал её домой.