Старый "Икарус", лязгая дверьми, словно радушно приветствовал новых пассажиров всем своим потрёпанным естеством: скрипом пружин под тонким слоем дерматина, вытертыми до блеска подлокотниками, и особенно – густым, въедливым запахом сырости и старой плесени, витавшим в воздухе, как дух самого транспортного средства. Запахом времени, вобранным в обивку и пол.

Салон был пуст. Совершенно, абсолютно пуст. Создавалось впечатление, что автобус приехал специально за ними двоими. Женщина выбрала сиденье у окна примерно в середине салона. Леон, после мгновения нерешительности, опустился напротив, через проход. Узкое пространство между ними вдруг показалось бездонным проливом. Он устроился, стараясь не смотреть прямо, но всеми порами ощущая её присутствие. Его обволок тот самый терпкий, манящий аромат – горьковатая полынь, смешанная с запахом мокрой шерсти (быть может её пальто?) и ещё чем-то неуловимо ветряным, напоминающим холодный камень после дождя. Аромат то ли напутствия, то ли предостережения.

За окном мир продолжал размываться. Капли дождя, гонимые ветром и движением автобуса, стекали по стеклу, сливаясь и расходясь, рисуя причудливые, эфемерные узоры. Леон смотрел на них, и ему виделись не просто потёки, а целая географии хаоса: извилистые реки, готовые в любой момент прорвать берега и изменить русло; острые горные хребты, чьи очертания дрожали, будто от подземных толчков, готовые сдвинуться и обрушиться; целые материки, возникающие и исчезающие за одно мановение дворника. Карты мгновения, существующие лишь пока длится этот ливень и это движение.

Тишина в салоне давила, нарушаемая только кряхтением мотора, барабанным шумом дождя по крыше и собственным стуком сердца Леона в ушах. Он почувствовал необходимость нарушить тишину, вернуть хоть каплю привычного порядка слов.

– Вы тоже едете… – начал было он, но голос прозвучал неожиданно громко и чужеродно в этой всеобъемлющей пустоте.

Она повернула голову. Медленно. Капли дождя все ещё цеплялись за её ресницы. И тогда он увидел её глаза при свете тусклых салонных ламп. Цвет был неописуемо странным. Не серый, не голубой, не зелёный. Это было как взгляд на море в тот зловеще затихший миг, когда ветер стих, а волны ещё не начали вздыматься в ярости шторма. Вода, наэлектризованная ожиданием бури, тёмная, глубокая, таящая в своих глубинах неведомую мощь и опасность. Взгляд, который не отражал свет, а, казалось, поглощал его. Полная противоположность глаз Анны. Её тёмно-голубые глаза были подобны непоколебимой морской глади. Иногда Леону даже казалось что они могли заменить собою солнце, ибо в них таился свет, тёплый, ободряюший, понимаюший.

– Куда? – спросила она.

В её голосе не было не единого намёка на грубость, раздражения или даже усталость. Только лёгкое, искреннее удивление, будто Леон спросил о чем-то столь же абсурдном и не имеющем значения, как, например, количество песчинок, прилипших к подошве его ботинка в этот самый миг.

– Разве это так важно?

Вопрос повис в воздухе, тяжёлый и риторический. Леон открыл рот, но ответа не нашлось. "Разве это важно?" Звучало так просто и так… непреложно. Внезапно автобус резко дёрнулся, трогаясь с места или переезжая выбоину. Леон инстинктивно вцепился в подлокотник. И увидел: от резкого движения капля, висевшая на кончике её тёмных ресниц, сорвалась и упала вниз. Не на пол. На полы её пальто, на тёмную, промокшую ткань.

Он замер. Заворожённо следя, как маленькая сфера воды, искрясь в тусклом свете, ударилась о ткань, мгновенно потеряла форму и начала растекаться. Сначала маленькое тёмное пятнышко, потом – неровный ореол, границы которого медленно, неумолимо расползались по волокнам, впитываясь, исчезая, становясь частью вечной сырости этого дня. Процесс был микроскопическим, но для Леона он казался целой вселенской драмой – рождением, расширением и поглощением. Он не мог и не желал отрывать взгляда.