Фигура возникла внезапно, как мираж средь знойных песков сахары. Женщина. Она стояла абсолютно неподвижно, странный островок бездействия в потенциальном потоке людей, которых сейчас впрочем не было. Ни зонта, приподнятого в защиту против небес, ни сумки, прижимаемой к телу для защиты – ничего, что указывало бы на цель или движение. Вернее сказать, зонт у неё был. Жёлтый зонт с какими-то зелёными рисунками, висел на поясе. По причинам, остававшимся для Леона загадкой, женщина не желала его использовать.

Она была подобна статуе, заворожено глядящей в небо. Дождь, тот самый ливень, что смывал расписания и превращал асфальт в бурлящее зеркало, обрушивался на неё с неослабевающей силой. Тяжёлые струи стекали по её тонкому лицу, огибая точённые скулы, собираясь на подбородке и падая вниз. Но на её лице не было ни тени дискомфорта – ни морщин, ни наморщенного носа, ни прищура. Её глаза, широко открытые, смотрели куда-то сквозь дождь и здания, будто наблюдая не за каплями, а за чем-то иным, далёким и невидимым. Казалось, для неё это была не просто вода, а материализация чужих, навсегда утраченных или так и не рождённых мыслей, струящихся по её коже, пытающихся просочиться внутрь.

Её волосы, цвета воронова крыла, тёмные, как самые сокровенные помыслы и деяния самой Нюкты, влажными прядями слиплись на лбу и шее, очерчивая бледность лица. Пальто, явно слишком лёгкое для промозглой осени, висело на ней промокшим насквозь саваном, тяжело облегая фигуру. Ткань впитала воду, потемнела, потеряла форму, но сама женщина стояла прямо, без единой дрожи. Холод, от которого Леон инстинктивно вжался глубже под козырёк, казалось, не имел над ней совершенно никакой власти. Она излучала странное спокойствие, почти оцепенение, будто корни её уходили глубоко в мокрую землю под асфальтом, насыщаясь самой сыростью.

"Она очень похожа на…" – мелькнуло в сознании Леона с внезапной, почти болезненной остротой. Она очень похожа на неё. Анна тоже…  любила дождь. Не просто терпела, а именно любила его первозданную мощь, его шум, его запах озона и вздымающейся пыли. Леон вспомнил, как она, едва заслышав первые глухие удары капель по крыше, порывисто вскакивала, лицо озарялось странной радостью. "Дождь! Ура!" – и она выбегала на улицу, подставляя лицо потокам, раскидывая руки, будто обнимая стихию. Они обе, эта незнакомка на площади и Анна из его прошлого, казалось, существовали по одним законам. Они не отгораживались от непогоды, не прятались за стенами и зонтами. Они впускали её. Впускали внутрь себя, глубоко, до самых костей, будто их кожа была не твёрдой границей, отделяющей "я" от мира, а лишь тончайшей, проницаемой мембраной. Мембраной, через которую внешний хаос свободно проникал во внутреннее пространство, смешиваясь с их собственной сутью, растворяя привычные очертания души в бурлящем потоке стихии. Стояла ли эта женщина на грани миров, как Анна тогда? Или она уже перешла её? Вопрос повис в воздухе, смешавшись с гулом дождя и далеким бубнением динамика.

Когда на остановку, шипя тормозами и разбрызгивая грязные веера воды, подкатил старый автобус, женщина вошла первой. Без колебаний, без оглядки, словно это был ожидаемый экипаж для придворной дамы. Леон, стоявший в нескольких шагах, почувствовал внезапный толчок в груди – необъяснимый, гипнотический, иррациональный импульс, сильнее доводов рассудка. За ней. Он искренне не понимал, почему ноги сами понесли его вслед за этой загадочной фигурой в дверь, почему он протянул билет кондуктору, движимый лишь смутным ощущением, что так надо. Что пропустить этот автобус… упустить эту незнакомку – значит пропустить что-то гораздо большее.