– Её взгляд, казалось, проникал сквозь стены отеля, в самую глубь ночи. – Там дороги не чертят циркулем. Их рисует… ветер. Слепой, свободный, неумолимый. И компас там… – её пальцы дрогнули на его лбу, усиливая ледяное жжение, – …твой компас смерти… он покажет только одно направление. В пропасть. Где…

Фраза оборвалась. Её форма задрожала с новой силой, стала прозрачной, как дым над водой. Капли перестали падать. Архипелаг на полу начал медленно бледнеть, впитываясь в дерево. Холод от её прикосновения оставался, как клеймо, но сама Анна растворялась в воздухе комнаты, унося с собой конец фразы и оставляя Леона стоять в ледяном одиночестве на берегу исчезающих островов его горя.

Тройной стук в дверь. Он разнёс вдребезги архипелаг луж на полу, растворил в ничто Анну, её пронизывающий до костей холод, её взгляд, полный немого укора. Леон стоял посреди внезапно оглушительной реальности комнаты, тело сотрясала мелкая дрожь, будто под кожей бегали стаи ледяных муравьев. Лоб пылал – не жаром, а именно жгучим холодом того призрачного касания, словно на него навеки лёг отпечаток чужой, нечеловеческой плоти. Сердце бешено колотилось в грудиной клетке, отчаянная птица, бьющаяся о прутья. Каждый удар отдавался в висках, в горле пересохло.

Дверь, скрипнув старыми костями, отворилась. На пороге, как материализовавшаяся из полумрака коридора тень, стоял Себастьян. В его безупречно выверенных, почти церемониальных движениях была пугающая предопределённость. В руках он держал потускневший медный поднос – реликвию, казалось, вынутую из витрины музея забытых эпох. На нем одиноко стояла фарфоровая чашка, тонкая, почти прозрачная. От неё поднимался пар, несущий с собой терпкую горечь полыни и что-то неуловимо древнее, пыльное – запах запертых архивов, рассыпающихся от времени манускриптов, покрытых паутиной веков. Его глаза неотразимо проницательные, скользнули по Леону, но не задержались на его бледном лице или дрожащих руках. Они видели самую сердцевину только что пережитого кошмара, читали остатки видения на его измождённой сетчатке.

– Полагаю вас ветер будил? – спросил Себастьян. Голос его был ровным, гладким, как вода в заброшенном колодце, куда давно не падал солнечный луч. Ни тени волнения. – Он сегодня… особенный. Игривый до беспокойства. Шныряет по щелям, стучится в ставни, шепчет чужие имена на забытых наречиях. Будто ищет кого-то или что-то.

Леон, все ещё пытаясь вдохнуть полной грудью, машинально провёл ладонью по лицу. Кожа была влажной, холодной от пота, липкой. А на лбу чувствовался тот самый шрам холода, пульсирующий призрачной болью. Он лишь кивнул, сжав челюсти. Слова застряли где-то в горле, склеенные страхом и непониманием. Взгляд его, блуждающий, наткнулся на книгу. Старый, потрепанный томик Чорана, лежавший на потертом комоде. Рядом с ним лежал тот самый компас. Луч утреннего солнца, пробившийся сквозь завесу пыли на окне, выхватил его.Леон увидел: стрелка не просто дрожала. Она бешено вращалась, описывая безумные круги, будто попав в водоворот невидимых магнитных бурь, терзающих самую ткань реальности в этой комнате.

– Кто… – голос Леона сорвался, хриплый, надтреснутый. Он сглотнул ком в горле, чувствуя, как холодный ожог на лбу пульсирует в такт безумному танцу компаса. – Кто живет в тринадцатом номере? – выдавил он наконец.

Вопрос повис в воздухе, тяжёлый и нелепый, но единственно возможный.

Себастьян с неспешной грацией поставил поднос на комод рядом с книгой. Металл глухо звякнул о дерево, звук был похож на погребальный колокол. Он поправил бархатный лацкан своего безупречного, но явно старинного покроя пиджака, его пальцы двинулись с хищной плавностью.