Лицо Анны было бледным, как лунный свет за окном, глаза – огромными, тёмными, бездонными колодцами. И её губы. Её бледные, чуть синюшные губы – шевелились. Не смыкаясь. Беззвучно. Формируя слова, которые Леон услышал не ушами, а где-то внутри черепа, холодным эхом:

«Там… где кончаются карты...»

Фраза повисла в ледяном воздухе комнаты, смешавшись со звуком капель и завыванием ветра, который теперь казался торжествующим рёвом. Леон стоял, пригвождённый к месту, между распахнутым в ночь окном, где замерла фигура-указатель, и мокрым призраком в углу, провозглашавшим конец всех известных ему миров. Карты – его личные, Себастьяна, всего человечества – обрывались здесь. В номере 7 отеля «Последний Приют». У края лужи, растущей из платья мёртвой девушки.

– Анна? – имя сорвалось с его губ едва слышным шёпотом, больше похожим на хрип выброшенного на берег утопающего.

Его разум метнулся, пытаясь нащупать хоть какую-то опору в этом безумии. Призрак? Но призраки не пахнут тиной и стоячей водой.

Галлюцинация? Слишком реальны были леденящий воздух и тяжесть её присутствия.

Посланница? Но откуда? Из каких глубин забвения или… Вечности?

Что бы это ни было, бессилие и отчаяние сменились неудержимым порывом. Он шагнул вперед. Босые ступни ощутили леденящую сырость пола. Капли, падавшие с её вытянутых пальцев, не просто создавали лужи. Они оставляли на пыльном дереве сложные, быстро растущие узоры – тёмные острова, разделённые тонкими проливами. Целый архипелаг её горя и боли, материализованная на полу комнаты №7.

– Почему ты не сжёг их? – Голос, безусловно был её.

Узнаваемый до мурашек. Тот самый, что звучал и в смехе, и в шёпоте. Но исходил он не из дрожащих губ этой сущности. Он звучал из тёмного угла за комодом, из щели под дверью, из самого скрипучего паркета, из вихря за окном – из всех углов комнаты и отеля сразу, сливаясь в один пронзительный хор скорби и укора.

– Письма. Все эти письма. Карты наших поездок… – Голос дрогнул, и капли с её пальцев участились. – Даже ту проклятую фотографию на пляже… Ты носишь их с собой. Как святыни? Нет. – Её голос стал, ледяным и безжалостным: – Ты носишь смерть как компас. Она твой единственный ориентир.

Леон содрогнулся. Слова били в саму суть его существа, обнажая гниющую рану, которую он так тщательно скрывал даже от самого себя.

– Я не могу… – выдохнул он, голос его сломался. – Просто… взять и сжечь… всё… Это же… ты…

Её фигура содрогнулась, как будто пронзённая невидимым ветром. Контуры стали расплываться, мерцать, как пламя свечи на сквозняке. В тех самых глазах, огромных и бездонных мелькнуло нечто нечитаемое: то ли бесконечная жалость, то ли горькое разочарование.

– Ты боишься! Ты веришь, что забыть боль – значит забыть меня? Что если боль уйдёт, от меня не останется ничего? Ни следа? – В её голосе, звучавшем теперь только из её дрожащих губ, слышалась невыносимая усталость вечности. – Так ты превращаешь нашу любовь… в мавзолей. Из страха.

Она сделала неуверенный шаг вперёд. Ледяное сияние, исходившее от неё, стало невыносимым. Мокрая, тяжёлая рука медленно поднялась. Леон не отпрянул. Он замер, парализованный ужасом и странным, мучительным желанием прикосновения – даже такого. Её пальцы, холодные как глубины океана, коснулись его лба.

Холод. Не просто холод, а абсолютный ноль. Ледяная игла вонзилась сквозь кожу, плоть, череп, прямо в мозг. Онемение пронзило всё тело, вытесняя воздух из лёгких. Зубы застучали мелкой дрожью.

– Послушай… – её шёпот был теперь внутри его черепа, вибрируя в заледеневших костях. – Есть места… за границами понимания. Где карты твоего разума, карты всего человеческого знания… бессильны. Они рвутся там также легко, как паутина.