Придя к подобному заключению, я решила смириться и платить свою дань исправно, воображая, что в этом случае все пойдет спокойно. Не тут-то было! Люда будто с цепи сорвалась. Она стала меня подстерегать. Домой не приходила ни разу, но стоило забрести на станцию за покупками либо в кино, как непременно то у продмага, то у книжного или аптеки передо мной, как из-под земли, вырастала пыльная назойливая фигурка:

– Купи чего-нибудь!

С деньгами у меня было туго. На самое дешевое мороженое или билет в кино хватало далеко не всегда.

– Ты чего это там жрешь? Я тоже хочу мороженое!

– У меня всего одна порция, только девять копеек было.

– Не бзди! Вон уже сколько сожрала, теперь мне дай!

Надо отдать бедняжке справедливость: она, видимо, очень старалась, говоря со мной, изъясняться вежливо. Словечки вроде "жрать" и "бздить" в ее понимании не были грубыми, а других, тех, что были наверняка самыми употребительными в ее кругу, я от Люды никогда не слышала.

В тот день я собралась в кино. Шла заграничная картина "Моя бедная любимая мать". Название не очень прельщало, но зато было понятно, что там не будет рабочих и колхозников, солдат и матросов, нудных разговоров про труд и народ, а также того, что мама с непередаваемым выражением называла "бодрыми песнопениями". Правда, на заграничные картины пробиться было особенно трудно: парни толкались и выдавливали неудачников из очереди, тянувшейся вдоль стены клубного вестибюля к окошечку кассы. Несколько молодцов с Карандашки, пристроившись в хвосте, начинали давить. Счастливцы, почти добравшиеся до окошечка, держались крепко, а вот в середине очереди под этим напором вздувался как бы огромный пузырь. Потом он лопался, и те, кто был между ее головой и хвостом, вылетали из цепочки, которая мгновенно смыкалась, да так туго, что нечего и думать втиснуться обратно. Однако я научилась бороться с этой напастью. Вся хитрость состояла в том, чтобы как можно плотнее прижиматься к стенке, в остальном же стихии не препятствовать. С тех пор как освоила этот прием, я почти не вылетала, так что бесчинства озорников оказывались мне даже на руку.

Из дому я вышла несколько позже, чем следовало. Еще билеты кончатся! С другой стороны, чем меньше я буду околачиваться у кассы, тем больше шансов ускользнуть от Люды. Ее безошибочный нюх наводил на меня трепет, близкий к мистическому.

Уже перейдя ручей и поднявшись на взгорок, откуда начиналась Павловская – улица, ведущая прямо к станции,  я услышала за спиной железное позвякиванье. Жучка, оборвав цепь у самого ее основания, мчалась за мной, звеня оковами. Как она была довольна, как плутовато улыбалась ее усатая смышленая мордочка!

Я попыталась расстегнуть ошейник. Не вышло: он как раз накануне порвался, и отец зашил его намертво прямо на жучкиной шее, а маме сказал, чтобы купила в Москве новый.

Ликуя, что вырвалась на свободу, собака носилась вокруг, приглашая разделить ее радость и вынуждая двигаться вприскочку, перепрыгивать снова и снова захлестывающую ноги бряцающую петлю. Напрасно я кричала "Фу! Перестань! Домой!" – ум и деликатность изменили Жучке. Оно и понятно: с сидением на цепи эти достоинства плохо сочетаются.

И тут я обозлилась. Пропустить кино из-за того, что ее именно сейчас угораздило сорваться с привязи? Чего ради? Когда я скроюсь за дверями клуба, она преспокойно вернется к себе в будку, такое уже случалось, и не раз. Правда, с этой цепью ее проще простого поймать… Да пустяки, кому она нужна?

К зданию клуба мы подошли вместе. Но войти я не успела – из-за угла выскочила Люда:

– Я мороженое хочу!