– А чего? Полезай. Да погоди, подсажу.

И вот я восседаю на спине клячи, а та идет себе да идет вдоль борозды. Блаженство неописуемое, страха нет, хотя очень высоко, лошадь кажется ужасно толстой, а собственные ноги – слишком короткими, чтобы объять необъятное. Все это пустяки: главное, есть в жизни счастье.

От "палаццо" хорошо видно, как я красуюсь верхом. И я сверху вижу бабушку и Веру. Они стоят и, заслоняя глаза ладонями, смотрят на меня.

Прощаясь, я с надеждой спрашиваю новую приятельницу:

– А завтра можно опять прийти?

– Пондравилось! – баба заливается хохотом. – Да приходи, чего.

Что такого уж интересного было для меня в этой кляче, которая тащилась по прямой из конца в конец поля, поворачивалась и тем же равномерным унылым шагом плелась обратно? Не сумею объяснить: сама не знаю. Но только я буквально голову от нее потеряла. Все в ней, даже явная безотрадная старость, трогало меня и восхищало, должно быть, потому, что в отличие от молодого резвого коня это животное не наводило на меня робости, хоть и было таким большим. Мне уже казалось, что я всегда теперь буду кататься на этой прекрасной лошади, она ко мне привыкнет, и, может быть, придет день, когда мне позволят сесть на нее без плуга, проскакать полем и лесом… О том, как скачут, бедная скотинка, верно, давным-давно забыла, зато моя фантазия уже неслась галопом.

– А меня возьмешь поехать на лошади? – требовательно спросила Вера.

– Ты что? Нельзя! Ты маленькая! – почуяв опасность, я попыталась пресечь ее в зародыше. Но где там!

– Я же не одна буду, а вместе с тобой. Я хочу! Ты нарочно.., – сестра энергично дипломатически заревела.

– Так! – на пороге стоял отец в самом неблагоприятном расположении духа. – Опять маленькую обижаешь?

– Саша сама на лошади катается, а меня не берет! – пропищала Вера.

Это был конец. На чело отца набежала грозовая туча:

– Какая лошадь? Кто позволил?

Объяснять, что лошадь смирная, что ее вела в поводу знакомая тетя, не имело смысла. Преступление было налицо: его не спросили. Выкручивая мое ухо, отец прорычал:

– Не сметь подносить мне сюрпризы! Про лошадь думать забудь!

Удар был сокрушительный. Боясь, как бы не заплакать при них, я забилась в укрытие между сараем, забором и кустом желтой акации. Слез не было, но в горле торчал ком размером с хороший булыжник. Существование утратило смысл. Стало так плохо, что я вместо того, чтобы растравлять свое горе, с болезненным любопытством промеряя его глубину, испугалась и стала искать утешения:

– Жила же я раньше без лошади. Значит, проживу.

Раз десять повторив про себя эту сентенцию, исполненную тухлого благоразумия, я почувствовала, что лекарство омерзительно, но помогает.

Зато теперь лошадиная лихорадка овладела Верой. Она только коней и рисовала, только о них и говорила, а малышовая книжка, на одной из страниц которой изображалась деревянная лошадка-качалка, так всегда и лежала открытая на этой картинке.

Показывая ее отцу, Вера спрашивала самым умильным голоском:

– Папа, ты мне купишь такую лошадь?

Мне в подобном случае он сообщил бы, что денег не печатает. Я уже лет с трех приучилась не давать ему поводов для этого столь же справедливого, сколь неприятного заявления. Но Вера была любимицей, и он снисходительно посмеивался:

– Куплю.

Не исключено, что и купил бы. Но сестренка переборщила. Она слишком часто об этом спрашивала. Отец догадался, как сильно ей хочется иметь лошадь. А бурных желаний он в нас не поощрял. Так же, как и горячих привязанностей. За этим крылась своего рода воспитательная идея, а еще глубже, за идеей, – ревность: своих близких он был способен ревновать не только к людям, но и к животным, и даже к предметам неодушевленным. Мы должны были принадлежать ему всем существом, всеми помыслами. Оттого он, сам охотно читавший, невзлюбил мои книги – они доставляли мне слишком много радости, независимой от него. А разговоры о том, что я порчу глаза, что сперва надо подмести, помыть посуду, попасти коз и тому подобное, – все это были скорее предлоги…