"Ладно, – решила мама. – Жизнь все равно испорчена, пусть будет второй".

Когда ее увезли в роддом и бабушка сказала, что у меня теперь есть сестренка, она родилась из маминого живота и ее скоро привезут, я за несколько дней намалевала огромную кипу рисунков. Больше, чем за всю остальную жизнь. И все об одном: я и моя сестра. Состоящие из палок и огуречиков, мы с сестрой, держась за руки, гуляли под деревьями, листва которых пестрела всеми цветами радуги, под чудовищным желтым пауком-солнцем, среди ни на что не похожих бабочек и птиц, мимо кривых, но тоже неистово разноцветных домиков. То были пейзажи рая, где наконец не будет одиноко.

А потом мама вернулась. Со свертком. В нем фыркало и корячилось сморщенное, красное, бессмысленное. От Пальмы и то было больше толку…

Рожденная мамой в сорок лет, уже явно последняя, Вера стала любимицей отца. К вящему его разочарованию не будучи мальчиком, она, чуть подросши, стала зато такой пленительной девочкой, что он преобразиться не преобразился, а помягчел. Она ласкалась и мурлыкала, как кошечка, и, едва научившись говорить, никогда не забывала предложить маме и папе разделить с ней ее конфетку, благо они всегда умиленно отказывались. А я, "великовозрастная дылда", не делилась. Мне казалось, это будет выглядеть заискиванием. И отец понимал, что я не жадная, дело в другом. Но он бы, возможно, предпочел, чтобы я была жадной, чем непокорной.

Покорность Веры была шаловлива и грациозна. Я подозревала, что она дурачит родителя. В ее широко раскрытых несравненных очах было уж слишком много невинности – хватило бы на целый сонм ангелочков. Между тем характер у этого миниатюрного созданьица был еще упрямее моего, кто-кто, а я об этом знала. Сестренка души во мне не чаяла, всюду таскалась за мной по пятам, но при этом не уставала добиваться, чтобы все было по ее. Я раздражалась, начала даже орать, чего со мной прежде не бывало:

– Отстань! Или принимай меня такой, как я есть!

– Почему? Только потому, что ты старше? – кротко лепетала малютка, а мне за этой кротостью чудились стальные тиски, из которых теперь век не вырваться.

– Нет, потому, что я могу без тебя обойтись, ясно?! Ты мне не нужна! Если я тебе не нравлюсь, обходись без меня тоже, пожалуйста! Занимайся чем угодно, только сама, одна!

– Не хочу одна, ведь у меня есть сестра. Почему ты такая злая? Папа, Саша меня гонит, не хочет со мной поиграть.

– Ты у меня дождешься! – рявкал отец.

И я, взбешенная, откладывала книгу, шла играть. Вера ликовала: ей казалось, что вот теперь все уладилось наилучшим образом. А на мои свирепые взгляды она плевать хотела.

Ей шел четвертый год, когда я свела знакомство с громогласной взъерошенной теткой, рыхлившей на совхозном поле какие-то посадки. Что именно она рыхлила, не помню, но главное, у нее была рыжая пузатая лошадь, впряженная в плуг. Тетка благоволила ко мне, находя меня забавной. Ей запомнилось, как в прошлом году они скирдовали с бабами солому, заодно убивая вилами попадавшихся на глаза мышей.

– А тут откуда ни возьмись ты! – хохоча во всю глотку, она хлопала себя по бокам и продолжала рассказывать, как будто меня там не было или я могла по малолетству эту «умору» забыть. – Как кто на мыша нацелится, ты на него прыг! И поди приколи его, когда тебя зашибить боязно! А ты знай зыркаешь кругом, боишься еще мыша пропустить! Уж мы с девками ржали, ржали…

– И-го-го! – отрывисто подтвердила лошадь.

– Можно мне на ней посидеть? – охрипнув от волнения, просипела я.

Еще похохотав, в восхищении от моей новой экстравагантности – похоже, она произвела меня в шутихи, тетка сказала: