У него были серые глаза – холодные на первый взгляд, но с еле заметным теплом внутри, которое почти никогда не просыпалось. Голос у него был хрипловатый, как будто он слишком много курил или просто слишком часто молчал.

Повиэм был хорош в том, чтобы скрывать чувства. Он не обнимал сына после игр, не говорил ему, что гордится. Вместо этого он просто наблюдал со стороны, потом кивал сам себе и уходил, не сказав ни слова. Он считал, что мужчины не плачут, не говорят о боли, не просят прощения. Он верил, что любовь можно показать делом, а не словом. Но Илан так и не научился читать его действия. Только молчание.

Когда Белладонна, его жена и мать Илана, ушла, оставив короткую записку и детскую игрушку в коробке, Повиэм стал ещё более молчаливым. Он не злился, не искал её, не спрашивал, почему она не взяла их с собой. Просто закрылся в себе, как дом с запертыми ставнями. С тех пор между ним и сыном установилась странная связь: они жили вместе, но общались мало. Иногда – только когда это было действительно нужно.

Иногда Илан видел в нём себя будущего – человека, который слишком долго хранил молчание, пока не забыл, как говорить.

Илан вошёл в дом, бросил ключи на стол, прошёл в свою комнату.

Там всё было как обычно: стены с ободранными обоями, старая кровать, покрывало, которое мать купила много лет назад, книга, открытая на странице 107 – «Сквозь мосты, сквозь тени». Он не читал её ради сюжета. Просто любил строки, которые напоминали ему о том, что он тоже может быть потерянным.

Телефон завибрировал.

Звонок от отца.

Он вздохнул, прежде чем ответить, как будто уже знал, что этот разговор будет не просто разговором, а борьбой за право быть собой.

– Да.

– Ты где был? – голос Повиэма звучал хрипло, устало, каждое слово давалось с усилием, он сам не хотел начинать всё снова.

– Гулял.

– Снова эта ерунда. У тебя завтра игра. Нужно отдыхать.

– Я же не умер. Ещё могу бегать.

– Не шути. Это важно.

– Что важно? То, что мы выиграем? Или то, что ты будешь смотреть со стороны, как я делаю то, что тебе нравится?

Молчание. Не пустое.

Полное того, чего они никогда не говорили вслух.

Молчание, в котором жила боль матери.

Молчание, в котором исчезла её фотография со стен.

Молчание, которое стало их домом.

– Не начинай опять, – наконец произнёс отец, почти прося.

– Тогда не лезь в мою жизнь.

– Ты мой сын. Я имею право.

– Имела мама. Она не воспользовалась.

Ещё одно молчание. Длиннее.

И в этом молчании Илан услышал то, чего не слышал раньше – не только холод, но и попытку сопротивления.

Попытку остаться. Попытку быть тем, кем он мог бы гордиться, если бы ещё не забыл, как это – гордиться кем-то.

– Я знаю, что ты злишься, – сказал отец, тише, но с той интонацией, которая не просит, а признаёт. – Но я здесь. Я остаюсь.

– А она не осталась.

– Это другое.

– Нет, это то же самое. Только теперь я сам решаю, как мне жить.

– И как? – спросил отец, и в этом вопросе было больше, чем простое любопытство. В нём была просьба. Осторожная, почти стыдливая. – Как ты хочешь жить, Илан?

– Без правил, – ответил он, медленно, вкушая эти слова на вкус. – Без обещаний. Без боли.

Илан повесил трубку. Секунда. Вторая. Он закрыл глаза и провёл рукой по волосам, пытаясь стереть что-то, что нельзя стереть.

– Почему все так хотят, чтобы я был тем, кем не являюсь?

Он посмотрел в окно. За ним начинал идти дождь. Тихий, размеренный, будто кто-то начал рассказывать историю, которую ещё не решил закончить.

Он надел куртку, взял сигареты и вышел.

Дождь уже шёл, но он не обратил внимания. Просто пошёл вперёд, по мокрому асфальту, между каплями, которые падали на лицо. Здесь, в городе, где всё было знакомым, он чувствовал себя потерянным.