– Твой ход.

– Да, герр лагерфюрер, – прошептала я, пытаясь предотвратить его нетерпеливый жест, которым он уронит на стол третью фигуру.

Большинство фигур были разыграны, но я уже видела свою победу. Оставалась только приманка – пешка, которую он охотно взял. Моя ловушка сработала. Я передвинула своего ферзя и забрала пешку, защищавшую его короля.

– Шах и мат.

Зрителям потребовалось мгновение, чтобы понять, как я выиграла; когда до них дошло, по двору прокатились радостные возгласы и стоны разочарования, и охранники начали отсчитывать те баснословные суммы, которые поставили на нас.

Моя победа не принесла обычного удовлетворения. Не игра перед публикой меня беспокоила – в конце концов, когда-то я мечтала участвовать в чемпионатах. Беспокоило, скорее, осознание, что независимо от того, играла ли я против Фрича, другого охранника или заключённого, выбранного в качестве моего противника, были ли мы одни или на виду у всего лагеря, игра в шахматы превратилась в повинность. Для Фрича я была всего лишь живой игрушкой, в которую он продолжал играть, пока ему не надоедало или пока он не выигрывал.

Когда Фрич достал новую сигарету, молодой охранник чиркнул спичкой и предложил ему прикурить.

– Простите, что ставил не на вас, герр лагерфюрер, но я предположил, что с тех пор, как вы выиграли несколько дней назад, она усвоила урок.

Фрич не ответил на мрачную ухмылку солдата; он, как и всегда, смотрел на меня, ожидая моей реакции.

Горькая желчь подступила к горлу, когда я вспомнила нашу последнюю игру; я сосредоточилась на шахматной доске, пока она не превратилась в чёрно-белое пятно. После своей победы тем утром Фрич внезапно схватил меня за запястье правой руки, с силой прижал её к столу и приставил к ней пистолет.

Ствол пистолета пригвоздил меня к поверхности, пальцы растопырились поперёк доски, а потом на столе оказались изуродованная плоть и ручейки крови. Я играла ужасно, Фрич мешал мне концентрироваться, анализируя меня, разговаривая со мной, без конца роняя фигуры на доску. Слабая игра привела к скучной партии, и я поплатилась за это правой рукой.

Однажды Фрич рассказал мне, что в юности он с семьёй слишком часто переезжал, из-за чего не получил последовательного образования, но научился играть в шахматы. Возможно, он стремился доказать, что моя культурная среда не сделала меня лучше его в этой игре, что я оказалась здесь совершенно бесполезной, – здесь, где у меня не было власти, а у него было всё.

Утренний воздух стал ядовитым, тишина – напряжённой, врезающейся в меня, превращающей моё дыхание в прерывистую дрожь. Сильнее надавив на пистолет, Фрич окинул меня оценивающим взглядом, таким же, как в день прибытия, как бы подтверждая своё первоначальное впечатление. Непригодная.

Затем он убрал пистолет.

Иногда всё заканчивалось тем, что я играла несколько часов подряд, пока количество моих побед не удовлетворит его, иногда пуля пробивала череп моего соперника. А иногда ничего не происходило. Фрич устанавливал правила так, как ему заблагорассудится, но самое главное правило оставалось неизменным: в конечном итоге какая-то игра станет для меня последней.

Я сжала руку в кулак, чтобы похоронить эту мысль. После того как Фрич жестом приказал мне встать, охранники убрали шахматную доску, стол и стулья, прежде чем разойтись и занять свои места перед перекличкой. Фрич курил, а я старалась подавить зевок. Рабочий день ещё не начался, но я уже мечтала, чтобы он закончился.

– Ты знала, что комендант Хёсс играет в шахматы? Я предложил ему вызвать тебя на матч. – Фрич стряхнул пепел со своей сигареты, расхаживая взад-вперёд. – Он ещё этого не сделал, не так ли? Возможно, потому, что он недоволен, что я позволяю тебе жить.