Всё, что я могла сделать, это повиноваться. Иногда я выходила победительницей, несмотря на свои ошибки. В других случаях они стоили мне победы. Такие проигрыши были самыми горькими.

– Заключённая 16671.

Моё имя слетело с языка Фрича с резким скрежетом, я закрыла глаза, когда он приблизился ко мне. Боже, пожалуйста, пусть он передумает и застрелит меня, пусть это будет быстро, забери меня из этого места.

– Убери тело.

Видимо, я ослышалась. Когда я открыла глаза, Фрич мотнул головой в сторону ближайшего блока. Восходящее солнце окрасило кирпичи в густой алый цвет и осветило тёмную кучу у здания – переплетение рук, ног и торсов. Трупы.

Дай мне выйти из игры, тата, пожалуйста, дай мне выйти.

Прежде чем я успела сделать что-то большее, чем побледнеть, отец Кольбе выступил вперёд, снял свою полосатую шапочку и заговорил на чистом, правильном немецком.

– Герр лагерфюрер, разрешите помочь?

Кулак Фрича в перчатке врезался в челюсть отца Кольбе, я ахнула, но священник не издал ни звука. Фрич повернулся ко мне:

– Тебе нужна помощь этого жалкого ублюдка?

Несмотря на вопрос, что-то подсказывало, что Фрич не оставил мне выбора, если только я не хотела, чтобы к куче тел добавилось ещё одно. Я покачала головой.

Отец Кольбе склонил голову в знак согласия. Когда он вернулся на своё место, я могла поклясться, что его губы шевелились, я почти слышала слабую молитву.

Что-то внутри подтолкнуло меня к мертвецу, я хотела бы поменяться с ним местами. Никогда бы не подумала, что буду завидовать трупу. Я встала со стула, дрожащими руками приподняла лодыжки своего недавнего соперника и неуклюже поплелась к куче тел, на глазах у всех. Я тащила его по плацу – сначала резкими рывками, но потом сменила тактику и продолжила медленно и ровно волочить труп по грязи и гравию. Нужно было продолжать двигаться.

Дойдя до кучи трупов, я остановилась.

Павяк пах страданиями, Аушвиц – смертью. Отвратительное зловоние пропитало воздух вокруг обнажённых тел. Я оставила мужчину рядом с кучей гниющих, кишащих личинками трупов и уткнулась носом в сгиб руки, чтобы подавить рвотный позыв. У меня не было сил бежать, и я, спотыкаясь, побрела прочь. Когда я отошла достаточно далеко, чтобы можно было снова дышать, то сжала в руках ткань своей формы, в руках, которые касались мёртвого тела.

Вернувшись к отцу Кольбе, я прикусила внутреннюю сторону щеки, молясь, чтобы боль отвлекла меня, но боль была недостаточно сильной, я всё равно заметила забрызганную кровью шахматную доску и устремлённый на меня взгляд Фрича.

Я упала на четвереньки, и на этот раз у меня не было ни сил, ни желания бороться со спазмами в желудке. Рвота выплеснулась на гравий и забрызгала мою форму и кожу. Моё тело очищало себя от всего, что когда-то считалось жизненно важным, чтобы в нём ничего не осталось. Я была пустой, бесполезной. Ничто, один лишь номер.

Аушвиц, 20 апреля 1945 года

Несмотря на то что мне приходится играть чёрными, пока я довольна развитием игры. Мы с Фричем остаёмся на равных, оба выстраиваем надёжную защиту вокруг наших королей, оба проводим сильные атаки.

Пока я обдумываю свой следующий ход, внезапный грохот нарушает мерный шум дождя и мою концентрацию. Я делаю резкий вдох и вскидываю голову. Со стороны Фрича несколько фигур свалены набок.

– Моя вина, – говорит он, поправляя их.

Я медленно выдыхаю, чтобы унять трепет в груди, затем снова сосредоточиваю внимание на доске и оцениваю расстановку фигур. Воцаряется тишина, я тянусь за пешкой. Снова грохот, я отстраняюсь с ещё одним резким вдохом.