– Привет, сестрёнка.

Это был голос Лены.

Не тот слабый, болезненный голос, который она помнила из больничной палаты. А голос Лены из их детства, из тех времен, когда они еще могли смеяться вместе. Звонкий, немного насмешливый, но безусловно принадлежавший её младшей сестре. Голос, который не должен был звучать здесь. Голос мертвеца.

Он прозвучал совсем рядом. Не со стороны стен, не сверху, а прямо перед ней, из непроглядной темноты. Словно Лена – или то, что носило её голос – стояло в шаге от неё, невидимое в абсолютной тьме.

Анна не могла дышать. Страх парализовал её полностью. Рисунок в дневнике. Голос из тьмы. Кошмар оживал. Лена была здесь. С ней. В этой замурованной комнате. И судя по тону – веселому, почти игривому – она была совсем не рада встрече. Или, наоборот, слишком рада.

5

– Лена?.. – выдохнула Анна, её голос был не громче шороха сухой листвы. Она отшатнулась назад, споткнулась о собственную ногу и чуть не упала на холодный бетонный пол. Тьма была абсолютной, но присутствие сестры – или того, что говорило её голосом – ощущалось почти физически. Холодное, злорадное.

И тут тьму пронзил луч света.

Он появился из ниоткуда. Тонкий, дрожащий луч, похожий на свет от слабого карманного фонарика. Но откуда ему взяться? У Анны не было фонарика. Неужели она его уронила, и он включился сам? Или… или свет был ненастоящим? Высвечивающим образы из её собственного воспаленного сознания?

Луч упал прямо на то место, откуда раздался голос. И осветил лицо.

Это было лицо Лены. Безусловно, её. Те же высокие скулы, тот же чуть вздернутый нос, те же губы, которые могли так легко складываться в насмешливую или нежную улыбку. Но узнавание длилось лишь долю секунды, а затем сменилось чистым, незамутненным ужасом.

Лицо было искажено. Кожа имела нездоровый, синеватый оттенок, похожий на тот, что Анна видела под воротничком у Лики, только более мертвенный, пергаментный. Глаза… глаза были широко открыты, но в них не было жизни. Зрачки были огромными, черными, пустыми, как окна в заброшенном доме. Они смотрели прямо на Анну, но не видели её – они видели что-то иное, отражали мрак, из которого явились.

И шея. Боже, шея… Она была вывернута под совершенно неестественным, жутким углом. Словно сломанная ветка. Голова крепилась к плечам почти боком, так, что подбородок почти касался плеча. Это было то самое повреждение, которое она видела… или представляла? После падения. Причина смерти, ставшая частью её посмертного облика. От этого вида выворачивало желудок.

Но самое страшное было не это. Самое страшное было во рту. Губы Лены были слегка приоткрыты, но из-за вывернутой шеи улыбка казалась чудовищной гримасой. И изо рта… изо рта торчали перья. Маленькие, белые, пуховые перья, как у птенца аиста. Они были влажными, некоторые прилипли к синеватым губам, другие медленно выталкивались наружу с каждым её невидимым вздохом или словом, падая на пол темными, слипшимися комочками. Словно птица пыталась выбраться из её мертвого тела через рот.

Эта отвратительная, сюрреалистичная деталь – перья во рту сломанной куклы, носящей лицо её сестры – была воплощением всего кошмара этого отеля. Слияние, о котором говорил Воронов? Болезнь птиц из старой газеты? Или просто гротескный образ из глубин вины Анны?

Искаженная Лена слегка качнула головой на сломанной шее, отчего послышался тихий, сухой хруст. Её пустые глаза продолжали буравить Анну. Луч света – реального или воображаемого – дрожал, освещая эту кошмарную картину.

Потом она снова заговорила. Её голос, хоть и оставался похожим на голос Лены, теперь был приглушен перьями во рту, стал шипящим, булькающим. Из-за перекошенного лица слова выходили с трудом.