Анна читала, и ледяной ужас сдавил ей горло, мешая дышать.

«Я – Анна Коваль. По крайней мере, я так думаю. Не знаю, какой сегодня день, или сколько раз я уже это писала. Это место… оно ловит тебя в петлю. Оно не выпускает.

Не доверяйте Лике. Ни одному её слову, ни единой её улыбке. Особенно улыбке. Она сказала мне… она сказала, что спит в гробу в подвале. С 1980 года. Кажется, она не солгала.»

Кровь отхлынула от её лица. Собственные слова, но она не помнила, чтобы писала их. Предупреждение о Лике – более конкретное, более личное, чем общие фразы горничной в коридоре. И эта деталь… про гроб. В подвале. С 1980 года? Лика выглядела молодой, лет тридцати, не больше. Фарфоровая кукла без возраста… спавшая в гробу больше сорока лет? Это был бред сумасшедшего. Её собственный бред, записанный её собственной рукой.

Значит, она уже была здесь? Уже проходила этот путь? Уже спускалась в эту комнату 13/13, уже находила этот дневник, уже писала эти строки? Была ли она сейчас той самой Анной Коваль, что написала это? Или её сознание перезагрузилось, вернулось к началу, забыв предыдущий виток спирали?

Дневник в её руках казался порталом в безумие её собственного «я». Он подтверждал худшие опасения, рожденные словами Воронова о петлях времени и повторяющихся днях. Она была не просто гостьей. Она была вечной узницей этого места, обреченной раз за разом переживать один и тот же кошмар, оставляя самой себе отчаянные, бесполезные предупреждения. И этот засохший синий цветок… был ли он символом её увядшей надежды?

3

Анна стояла посреди комнаты-архива, прижимая к груди дневник, словно пытаясь удержать собственное ускользающее «я». Её же слова, написанные её рукой, кричали о безумии и повторяющихся кошмарах. Лика спит в гробу с 1980-го… Это было невозможно, но дневник утверждал обратное. Или она утверждала.

Пальцы её похолодели, сжимая потертую зеленую обложку. Она хотела захлопнуть его, отбросить, избавиться от этого свидетельства собственного безумия, но не могла. Было в нем что-то гипнотическое, что-то, что требовало идти дальше, увидеть больше.

И тут она это почувствовала. Легкий трепет, вибрацию, прошедшую от книги к её ладоням. Страницы… они шевельнулись. Сначала едва заметно, словно от несуществующего сквозняка в этой запечатанной комнате. А потом, медленно, неумолимо, верхняя страница начала подниматься сама по себе. Без её помощи. Она изогнулась, как живая, и плавно перевернулась на левую сторону, открывая следующий лист.

Анна затаила дыхание, наблюдая за этим противоестественным движением со смесью ужаса и болезненного любопытства. Страницы продолжали переворачиваться. Одна за другой. Медленно, с тихим, сухим шелестом, который был единственным звуком в комнате, кроме бешеного стука её сердца. Как будто невидимый читатель листал книгу, или как будто сама книга обладала волей, спеша показать ей что-то конкретное.Записи проносились перед глазами – снова её почерк, обрывки фраз, даты, какие-то зарисовки символов, перечеркнутые строки… Она не успевала ничего прочесть, загипнотизированная самим процессом этого жуткого самолистания. Казалось, сам дневник пульсирует у неё в руках слабой, темной энергией.Наконец, страницы остановились. Они замерли на одном из разворотов, почти в середине книги. На левой странице – пусто. А правая… правая была занята рисунком.

Это был неаккуратный, почти детский рисунок, сделанный той же синей шариковой ручкой. Но от него веяло такой концентрированной злобой и ужасом, что Анна почувствовала тошноту. На рисунке были две фигуры. Одна, с растрепанными волосами и безумными, широко раскрытыми глазами, которые художник (она сама?) изобразил просто черными точками, занесенным над головой предметом… ножом. Не кухонным, а чем-то более грубым, возможно, осколком стекла или просто остро заточенным куском металла. Эта фигура – Анна узнала себя в искаженном, гротескном изображении – нависала над другой, лежащей фигурой.