Лена.

Не было сомнений, что это её сестра. Фигура Лены была меньше, уязвимее, она лежала на чем-то, похожем на кровать или крышу, с закрытыми глазами. Лицо было нарисовано схематично, но в нем угадывалось спокойствие или беззащитность. Анна с ножом. Лена внизу. Сцена была нарисована грубо, но предельно ясно в своем ужасном посыле. Момент перед… чем? Ударом? Падением?

Под этим кошмарным рисунком, выведенные тем же почерком, что и на первой странице, но крупнее, жирнее, словно выдавленные с силой, были три короткие фразы:«Так было.Так есть.Так будет.»

Самоисполняющееся пророчество. Или констатация непреложного факта реальности этого отеля? Или отражение её самой темной, вытесненной вины, которую это место вытащило наружу и сделало неоспоримым? "Так было"… Неужели она действительно стояла над Леной с ножом? Она не помнила. Она помнила лишь боль, падение, крик… Чей крик? "Так есть"… Значит ли это, что этот момент заморожен во времени, происходит прямо сейчас в одной из петель реальности этого отеля? "Так будет"… Неужели ей суждено повторить это снова и снова, как Сизифу, вечно поднимающему камень вины?

Руки Анны задрожали так сильно, что она едва не выронила дневник. Воздух в комнате стал еще тяжелее, словно наполнился молчаливым криком, застывшим на нарисованных губах Лены и в безумных глазах её собственного изображения. Рисунок смотрел на неё со страницы – обвинял, предрекал, запирал в вечном цикле. И она чувствовала, что стены, оклеенные чужими трагедиями, смыкаются вокруг неё, готовясь добавить и её – сестроубийцу поневоле или по умыслу? – в свою страшную коллекцию.

4

Взгляд Анны был прикован к кошмарному рисунку в дневнике, к трем строчкам под ним, обещавшим вечное повторение её самого страшного греха или страха. «Так было. Так есть. Так будет». Каждая буква, написанная её же рукой, пульсировала темной энергией, отражаясь в безумной мозаике газетных вырезок на стенах. Она была заперта. Не только в этой комнате под полом, но и в своей собственной вине, в петле времени, визуализированной в этом детском, но оттого еще более жутком рисунке.

И тут она услышала звук над головой.Негромкий, но отчетливый в мертвой тишине комнаты. Скри-и-ип… Это был звук трущейся веревки. Той самой веревочной лестницы, по которой она спустилась. Словно кто-то наверху потянул за неё, проверяя на прочность. Или… поднимая?

Анна резко подняла голову. Серый квадрат света от люка над головой всё ещё был на месте, но теперь в нём что-то изменилось. Лестница? Да, лестница подрагивала, медленно поднималась вверх, исчезая в проеме. Её единственный путь назад исчезал.

Прежде чем она успела что-то предпринять, крикнуть или броситься к исчезающей лестнице, раздался оглушительный хлопок.

ХЛОП!

Крышка люка – комната 13/13 – захлопнулась. Резко, с силой, отрезая последний источник света. Комната погрузилась в абсолютную, непроглядную тьму. Такую густую, что казалось, её можно потрогать. Тьма обрушилась на неё, как обвал, давя на глаза, на уши, забивая легкие пылью и первобытным страхом.

Анна замерла, не в силах пошевелиться, напрягая слух в этой звенящей пустоте. Исчезновение лестницы, захлопнувшийся люк – всё это произошло так быстро, так преднамеренно. Её замуровали. Оставили здесь, в этом склепе газетных кошмаров, наедине с дневником её собственного безумия.

Она стояла так, возможно, несколько секунд, возможно, целую вечность, когда из темноты раздался голос.

Голос был тихим, почти шепотом, но чистым и звонким. И до боли знакомым. Таким знакомым, что сердце Анны остановилось, а потом рухнуло вниз с оглушительным стуком.