Она заставила себя открыть глаза.

Комната. Не её. Безусловно, не её. Стены были выкрашены в мертвенно-белый цвет, настолько чистый и пустой, что глазам становилось больно. Ни картин, ни обоев, ни единого пятнышка, которое могло бы дать зацепку, напомнить о доме, о… о чем угодно знакомом. Белизна давила, как и тишина раньше, делая пространство безликим и враждебным.

Взгляд скользнул по потолку, такому же белому и пустому, а потом упал на стену напротив. Прямо по центру, от потолка почти до пола, её рассекала тонкая темная линия. Трещина. Она извивалась, раздваивалась, снова сходилась, пугающе напоминая разряд молнии, застывший в штукатурке. Эта трещина была единственной деталью, нарушавшей стерильную монотонность, и оттого казалась зловещей, как шрам на мертвецки бледном лице.

Потом взгляд нашел источник тусклого серого света – окно. Небольшое, высокое, почти под потолком. И сердце снова упало, на этот раз от явного, неоспоримого факта – окно было зарешечено. Толстые черные прутья перечеркивали проем крест-накрест. Но это были не просто прутья. Анна прищурилась, вглядываясь в детали, и холодок пробежал по спине, не связанный с температурой в комнате. Прутья… они были сделаны в виде птичьих лап. Искаженные, непропорционально большие, с длинными, узловатыми пальцами и острыми когтями, они сходились к центру окна, словно лапы гигантской хищной птицы вцепились в раму снаружи, не давая никому выбраться. Или войти.

За этими жуткими птичьими лапами виднелся пейзаж, который никак не вязался с раскаленным пшеничным полем из её видения. Шел снег. Густой, тяжелый, он падал бесшумными белыми хлопьями, закрывая все вокруг плотной пеленой. Были видны лишь размытые силуэты голых деревьев и сугробы неопределенной формы. Холодный, безмолвный, зимний мир.

Снег… Где она, черт возьми?

Обрывки воспоминаний, туманные, как пейзаж за окном, начали всплывать в сознании. Дорога. Горы. Указатель, полузанесенный снегом… Слова сложились сами собой, принеся с собой волну необъяснимой тревоги, почти тошноты.

Алтай.

Отель "Белый Аист".

Имя гостиницы прозвучало в голове с какой-то издевательской иронией. Белый Аист… символ надежды, новой жизни. Но глядя на белые стены, на трещину-молнию, на жуткие птичьи лапы решетки и на снежную пустыню за окном, Анна чувствовала только одно: она в ловушке. В клетке. И эта клетка, похоже, только начала показывать свои истинные размеры и острые когти.

5

Среди белизны стен, черноты решетки и серости снега за окном, что-то было не так с ней самой. Ощущение инородного предмета на коже, легкая, но настойчивая тяжесть на левом запястье. Анна опустила взгляд.

Часы.

Маленькие, изящные часы с тонким серебристым браслетом, потертым от долгого ношения. Она узнала их мгновенно. Это были часы Лены. Ее младшей сестры. Легкомысленные, почти девчоночьи, они совершенно не вязались ни с возрастом Лены в последние годы, ни тем более с нынешней обстановкой – с этой белой камерой пыток, затерянной где-то в снегах Алтая.

Как они оказались на её руке? Анна не носила их. Никогда. После… после всего, они лежали в старой шкатулке Лены, среди безделушек и писем, нетронутые, как и всё остальное, что напоминало о ней слишком сильно. Она не помнила, чтобы надевала их. Последние воспоминания были туманны – дорога, усталость, возможно, какой-то разговор по телефону, обрывки фраз… но не часы. Никак не часы Лены.

Циферблат был белым, как стены комнаты, но подернутым сетью тонких трещинок, расходящихся от центра, словно паутинка на замерзшем стекле. Стекло было целым, но под ним что-то нарушилось навсегда. И стрелки… Тонкие черные стрелки замерли. Застыли в одном положении: короткая указывала чуть дальше тройки, длинная – почти на двойке.