Еремиас и Лука невпечатленно переглядываются друг с другом и предпринимают попытки угомонить его, однако горячность мужчины в летах только крепчает.
– Venit dies, quando lancea in domum columba intulit! – повторяет он уже неистово. – Lancea in domum! LANCEA IN DOMUM!
Заканчивается все тем, что пастор велит сестре Тересии увести постороннюю. Не очень гостеприимно, но не сказать, чтобы Герти обижена. Она и сама не горит желанием сидеть за столом с жутким маразматиком.
Трухлявая дверь со скрипом несмазанных петель отворяется, пропуская в келью рыжее пламя керосиновой лампы.
– Помолимся на сон грядущий. Сегодня я прослежу за тобой, но впредь ты будешь делать это одна.
Помимо тумбы и кровати в келье еще находится почерневший от времени деревянный крест. Он сиротливо прячется за дверью, в уголке. Сбросив туфли, Тересия босиком подходит к нему и небрежно смахивает пыль грязным куском ткани. Затем опускается на колени и, сцепив руки в замке, возносит их к нему. От холода голые ноги девушки синевато-сиреневы. Герти передергивает от их вида, но она спешит присоединиться, чтобы вновь не сыскать недовольства.
– Благодарю Тебя, Господи, за этот прожитый день, великодушно подаренный Тобою. – После продолжительной паузы сестра вдруг рявкает совсем иначе: – Повторяй!
Подобные ритуалы в семье Шмитц не проводились. Герти теряется и в очередной раз путается.
– Благодарю тебя, господи, за день… за подаренный день тобою.
Сестра вряд ли остается довольной, но продолжает:
– Огради меня, Господи, силою честного и животворящего креста Твоего… – Герти старается поспевать за ней слово в слово, иначе опасается не запомнить. – И сохрани меня в эту ночь от всякого зла. В руки Твои предаю дух мой. Ты же благослови меня, и помилуй, и жизнь вечную даруй мне. Аминь. Иисус, Мария, святой Иосиф, вам поручаю мое сердце, мою душу и мое тело. Аминь.
Молитва оканчивается, но с колен они не поднимаются. Герти подглядывает: Тересия стоит с опущенными веками в глубоком сосредоточении. Так проходит минута. Другая. Коленные чашечки уже ноют от шершавого дощатого пола.
– А сколько… – едва подает голос Герти, но сию секунду оказывается хлестко заткнута.
– Сколько потребуется! Иисус воздерживался от еды сорок дней, а ты на сытый желудок и нескольких минут простоять не можешь?
Спустя еще несколько мучительных минут издевательство над коленями заканчивается безмолвным подъемом набожницы. Узнает о нем Герти исключительно по скрипу – никаких пояснений. В привычном положении колени ломит.
– Сорочку найдешь под подушкой. По нужде… – Она кивает в угол на старинный медный горшок.
Герти изо всех сил держится, чтобы не показать своего отвращения.
«Интересно, когда последний раз его использовали? В прошлом веке?»
– До рассвета келью не покидать. Тем более, – тут она повышает тон, – не ходить в сторону мужских келий. Это все.
И громко захлопывает за собой дверь. Так заканчивается первый день в церкви Фаульбаумов.
Ночь выдается беспокойная. Мешает все: и твердое ложе, и свист ночного ветра через щели оконной рамы, и непонятный шум. Шум превалирует над сном. Какая-то песнь играет издалека, теплая и мелодичная. Герти всяко ворочается, но звук пленит.
Ночью келья даже светлее – пронизана бледным холодом луны. Бдящая выглядывает в коридор: темно, но песнь продолжает играть. Манящие звуки исходят справа, с противоположной от столовой стороны.
Все громче, и громче, и громче с каждым сделанным шагом – она на верном пути.
Наконец от музыки ее отделяет одна лишь дверь. Но теперь песнь то прерывается новостями, то сильными помехами, то снова заигрывает. Кажется, радио, только новости будто из недалекого прошлого…