«…Планам религиозно-коммунистической секты “Храм народов” о получении гражданства и переезда в СССР так и не суждено было сбыться. 18 ноября в Джонстауне 909 членов движения по велению основателя совершили акт массового самоубийства, испив цианида с виноградным запахом».

Голос за дверью кричит громче: «Per Christum Dominum nostrum! Amen! Ab insidiis diaboli, libera nos, Domine! Ut Ecclesiam tuam secura tibi facias libertate servire, te rogamus, audi nos! Ut inimicos sanctae Ecclesiae humiliare digneris, te rogamus audi nos!8»

И замолкает.

Замолкает и радио: ни помех, ни музыки, ни новостей. Тишина. Будто ничего и не было.

Тишину прерывает шум сзади: что-то звонко падает на пол. Слышатся надрывные препирающиеся шепотки.

С поворотом головы будто ведомая за нити дверь скрипуче отворяется сама по себе.

Задранное шерстяное платье, обнажающее синие ноги. Заломанные руки, красное от слез лицо.

Сестра Тересия. И брат Лука. Заметив наблюдательницу, он ослабляет хватку. Жертва вырывается, но из кельи не выходит.

К голове приливает кровь, в ушах свистит.

– Боже… – все, что может выдавить из себя Герти. Подобное надругательство было последним, что она ожидала увидеть в стенах храма.

Но реакция на поимку с поличным поражает еще больше.

– Не упоминай имя Господа всуе, сестра, – говорит мерзавец, бесстыдно улыбаясь, и закрывает дверь прямо перед носом.

Умом Герти понимает, что стоило бы вмешаться, что-то предпринять, кому-то сказать, да только по самоощущению ее будто превратили в игольницу. А что может сделать игольница?

За дверью, откуда доносились новости, все так же тихо. Не разделяя более, где закончился сон, а где началась реальность, на ватных ногах она возвращается в свою койку.

Глубокий звон колоколов разносится по окрестностям сквозь пелену тумана, на свой зов призывая избранных. Тонкое шерстяное одеяло с характерным отсыревшим запахом от дубака не спасает.

Наутро грань сна и реальности прошедшей ночи размылась до полнейшей неопределенности. Способствовало этому и то, что сестра Тересия делала вид, словно ничего не произошло, не позволяя и вопроса задать. Одно но: старика не было. Не появилось его и на мессе. Насколько это привычно, Герти понять не успела. Хотела бы она спросить обо всем этом Йонаса, да только тот все утро вплоть до мессы неотрывно следовал за пастором, пытаясь до него достучаться. Сегодня он был с ними – среди пастухов в черной сутане, а не среди овец в жесткой серой шкуре.

– Возмездие ступило на крыльцо дома каждого грешника!

Под органную музыку страстная речь пастора не вызывает сомнений. Слушателю не остается ничего иного, кроме как смириться с единственной гласной здесь истиной.

– Настал час, когда рука Господа очистит наши праведные земли от греха людского. Позволит нам наконец вдохнуть чистоты полной грудью, а не пороха и бензина! Позволит наконец взглянуть на мир в благоговении, а не с жалостью к грешникам, погрязшим во мраке насилия и разврата. Позволит жить среди братьев и сестер, а не среди волков!

Герти и сама не замечает, как начинает, подобно прочим, кивать в такт слов оратора. А когда замечает, чуть трясет головой, прогоняя прочь из головы вложенные речи.

– Конец грядет распространению эпидемии, кой подвергаются наши дети! Гертруда Шмитц!

На ее имени орган затихает насовсем, а полуживые глаза прихожан практически одновременно устремляются на нее.

– Она вернулась в Ленгрис спустя два десятка лет, ведомая словами Божьими.

Та робко хапает воздуха и хлопает глазами, прекрасно понимая, что от правды она все дальше.

– И суждено было этой заблудшей душе узреть Крампуса, направленного Господом для очищения Земли от повинных…