На усталую ребристую кожу отбрасывает свет керосиновая лампа. В келье даже сутра меркло, но тем ярче ненависть в глазах напротив. Из-под натиска этих черных очей хочется убежать, спрятаться за ладонями, да хотя бы немедля отвести взгляд.

Моток одежды врезается в живот.

– Надень это.

– Спасибо, сестра Тер…

– Говори не больше, чем с тебя спрашивают. Дают – молча берешь и кланяешься.

Эта враждебно настроенная девушка немногим старше Герти, но выглядит она вымученно: лицо опухло до самой горловины платья, грязно-золотые волосы чуть выглядывают из-под черно-белого платка. Понятно, почему времени на любезности у нее не остается.

Нерадивая ученица скорее кивает, чем кланяется.

– Переодевайся. Сейчас же.

Герти топчется, ведь своего тяжелого взора наблюдательница так и не сводит. Смирившись с тем, что этого не произойдет, начинает с верхней одежды. В комнате кроме иссохшей тумбы и запылившейся кровати больше ничего, поэтому дубленка летит на последнюю. С первого взгляда было понятно, что келья давно не видала гостей (и не только по непроведенному внутрь электричеству): пыль осела бархатным слоем на неровных стенах, забилась в глубокие трещины, в углах засохли паутины, оконная рама свистит. От декабрьского сквозняка бросает в дрожь, когда подступает пора снимать лонгслив, которую совсем не облегчает безмолвно поторапливающая зрительница.

Серым мотком оказывается бесформенное шерстяное платье. Герти успела заметить, что из этой жесткой шерсти связано не только одеяние Тересии, но и членов паствы. Не самый приятный материал – кожа под ним зудит.

– А снизу?

– Этого будет достаточно, – она указывает на старые неприглядные кожаные туфли (вернее сказать, тапки) у кровати.

– Но у меня только носки…

Герти опускает взгляд на шерстяные носки с орнаментом, в неопределенный момент времени оказавшиеся на ее ногах. Помнится, она надевала самые обычные, белые.

– Никаких носков, – отрезает Тересия, – снимай.

Промерзлый храм явно не годится для прогулок практически босиком (подошва туфель довольно тонкая), однако Герти не спорит. По крайней мере, плотное платье защищает от холода от запястий до колен.

Весь день новоприбывшая проводит с сестрой-наставницей: та дотошно твердит ей безразмерный список правил, велит читать книги из их скудной библиотеки, цитирует Библию и крайне настырно препятствует общению с другими (в основном с Йонасом), ссылаясь на острую необходимость погружения несведущей в священные писания.

Серость за окном сменяется мраком, с коим настает время добровольно-принудительного приготовления ужина. Ввиду адвента, мяса, ожидаемо, не предусмотрено, поэтому обе девушки варят в огромном закоптившемся чане похлебку с картофельными клецками. Герти ободряет внезапное появление Йонаса, вызвавшегося помочь, но Тересия прогоняет его, не давая обменяться и парой слов, а остаток готовки смотрит на постороннюю наисквернейше, будто уличила ту в чем-то постыдном.

С ужином ситуация не становится лучше. Только хуже. При молитве Герти сильно выбивается и ловит на себе косые взгляды. Сейчас, когда все собрались за одним столом, сестра Тересия со всей своей строгостью выглядит вполне даже дружелюбно. Чего не скажешь о пасторе. И чего уж точно не скажешь о старом священнике по правую руку от него. В тусклом свете ламп глазницы старика напоминают две свежевырытые ямы с черными глянцыми гробиками. Глядит, не говоря ни слова, точно на нее. Только к концу он подает голос, бубня какую-то несуразицу, никак, вызывает дьявола из преисподней:

– Venit dies, quando lancea in domum columba intulit…