Но Брандт только сжал кулак, не поднимая руки, – незаметная версия республиканского приветствия, – и растворился в толпе.

Это было невероятно глупо – как самим лезть в могилу. Им бы с Айлин уехать на последнем поезде, но нет, они решили навестить Коппа в тюрьме. Не мог же он бросить бывшего командира на смерть, не сделав хоть какого-то жеста солидарности, даже если он сводился к передачке с едой и сигаретами. На первый взгляд идея казалась безумной, но им сказали, что это не тюрьма, а одно название.

Войдя в тюрьму – которая оказалась всего лишь двумя помещениями заколоченного магазина, – он увидел двух ополченцев ПОУМ, знакомых по фронту; один – американец, который оказался рядом, когда Оруэлла ранили, и унес его на носилках. Они перемигнулись.

Огромная туша Коппа пробилась к ним через толпу, – в каждую комнату, пять на пять метров зловонного сумрака, набилась по меньшей мере сотня заключенных, – и он заключил их в объятья.

– Ну, видимо, здесь нас всех и расстреляют, – заявил он весело.

Во время ареста, рассказал Копп, он нес в чемодане рекомендательные письма от генерала Посаса, который был в ладах с коммунистами; сейчас письма, где говорилось, что Копп срочно нужен на фронте, находились где-то в кабинете начальника полиции.

Оруэлла обуяла отчаянная решительность: он найдет того, кому адресованы письма, и попросит забрать их у полиции. Возможно, тогда Коппа освободят. Он оставил Айлин и Коппа и уже скоро углубился в лабиринт военного министерства, где, предположительно, работал тот, кому предназначались письма. Сеть коридоров была такой сложной и запутанной, что он едва не бросил эту затею, но все-таки нашел нужный кабинет.

Когда его впустили, он объяснил, зачем пришел.

– Этот майор Копп – в каких войсках он служил?

– 29-й батальон.

– ПОУМ! – Шок и тревога в голосе офицера напугали Оруэлла. – И он был вашим командиром?

– Да.

– Значит, вы тоже служили в ПОУМ?

Оруэлл с трудом сглотнул. Теперь ложь уже не поможет.

– Да.

– Ждите здесь.

Офицер вышел, и Оруэлл слышал, как снаружи началась бурная дискуссия. Сейчас его арестуют. Внутри все похолодело, ноги стали ватными. Он так и чувствовал – дубинки, кулаки, унизительное пресмыкательство на полу, мольбы о пощаде… Офицер вернулся, надел фуражку и велел следовать за ним в полицию. На миг Оруэлла посетила мысль о побеге, но, когда они пришли, офицер зашел к начальнику и начал громкий спор, а уже через несколько минут вышел с конвертами, в которых лежали те самые письма Коппа.

Оруэлл поблагодарил его, и при прощании офицер неловко пожал ему руку. Мелочь, но все же это случилось на глазах у всей полиции и в окружении плакатов, кричащих, что он предатель из пятой колонны и должен быть уничтожен, и поэтому такая мелочь подтверждала что-то важное. Оруэлл не мог это сформулировать; в конце концов остановился на том, что каким-то чудом человеческий дух выжил даже в этом хаосе.

Он, Макнейр и Коттман три дня ночевали под открытым небом, сперва – на забытом кладбище, а потом – в высоком бурьяне в углу заброшенной стройки. Благодаря утренним визитам в общественные бани, к чистильщику обуви (где антифашистские приветствия уже остались в прошлом) и к парикмахеру они поддерживали приличный вид, хотя слышали, что патрули прознали об этой уловке и устраивают в банях внезапные облавы. Дни они проводили, изображая зажиточных английских туристов, – любовались достопримечательностями и ели в дорогих ресторанах, где официанты уже снова нацепили накрахмаленные рубашки и самый что ни на есть подобострастный вид.

Однажды перед уходом из модного ресторана он зашел в туалет. Там, за запертой дверью, было одно из немногих мест во всем городе, где он чувствовал себя свободным от любопытных глаз и ушей. Вот до чего докатилась их революция.