Анна машинально скользнула взглядом по залу – и вдруг заметила, как между рядами проскользнула Женщина в чёрном. Быстро, без взгляда в сторону, сдержанно, точно зная, куда идёт. Тень от пальто ложилась на кресла и тут же исчезала, как след на темной воде. Анна чуть подалась вперёд, пытаясь разглядеть лицо, – но женщина исчезла, словно её и не было.

И всё же Анна знала: она была.

Недолго думая, Анна встала и направилась к выходу. Она покидала театр в том редком состоянии, которое скорее напоминало очищение, чем разрядку: ни в голосе, ни в походке не чувствовалось ни капли истеричности, ни следа суеты – только внутренняя собранность, точная, как выдох перед шагом в пустоту. Всё в ней теперь было завершено, выровнено, как поверхность холодной воды: никакой борьбы, никакого выбора – только движение вперёд сквозь нечто уже принятое.

– На сегодня достаточно, – сказала себе.

Душ. Вино. И попытка понять.

Кто она теперь.

Анна?

Или – Мегера?

Есть убийства, совершённые из боли, но боль – не освобождает от вины и от ответа.

Женщина в чёрном

Дома она молча сняла пальто, не включая верхнего света, прошла в кухню и отключила звук на телефоне, будто закрыв дверь за всем, что осталось снаружи. В квартире стояла тишина, но это не была тишина покоя – скорее, настороженного безмолвия, такого, какое бывает в запертом шкафу, где за старой одеждой хранится запах былых тревог.

Она открыла винный шкаф и налила в тонкий бокал немного бургундского – густого, насыщенно рубинового, цвета запёкшейся крови, – затем зажгла три свечи, не ради уюта и не по ритуалу, но из внутреннего повеления: по числу имён, которые она знала почти с детства, как и своё собственное.

Они были здесь.

Эринии.

Она чувствовала их присутствие не ушами, не кожей, а чем-то более древним – внутренним слухом, для которого слово избыточно, потому что всё итак понято. Почти не думая, она дотянулась до книжной полки и достала старый том – «Мифология Древней Греции. Тёмные богини. Доминион страха и справедливости».

Книга была на ощупь тёплой, как если бы её держали только что. Тиснение на обложке стерлось, как имя, произнесённое шёпотом много раз.

Она открыла книгу и стала читать, не выбирая страницу, как будто снова её кто-то звал по имени.

Мегера.

Алекто.

Тисифона.

Они были женщинами. Но их волосы – змеи. Их голос – тот, что звучит только внутри: в каждом, кто когда-либо знал слово – «вина». Они не карают без причины. Но и не прощают без искупления.

Они – древнее богов.

Они – не выбор.

Они – зов.

Строка за строкой, словно кольцом, стягивала горло. Не от ужаса. От узнавания. Мегеры в себе.

Она поднесла бокал к губам. Вино оказалось терпким, глубоко бархатистым, как ткань, которую гладят против ворса. Оно согревало, но не приносило расслабления: слишком многое произошло в этот день, чтобы позволить себе забвение.

Мать. Нож. Сын. Закон. И спектакль, в котором слова оказались сильнее фактов. Она не знала, как к этому относиться. Совпадение ли это? Или знак?

Но если знак – то чего именно?

Убийство матери?

На сцене – ритуал, очищение, миф. В жизни – то ли ошибка, то ли тот же самый ритуал, только без масок.

Вина, как и проклятье, передаётся из рода в род. Но искупление – требует свободы.

Не указаний. Не контракта.

Свободы.

Анна прилегла на софу и прикрыла глаза. Лампа на столе светила жёлтым светом, каким светит полная луна, когда ты не знаешь, ночь это ещё или уже утро. Её звали Мегерой с рождения – мать настояла. «Это имя рода. Это имя силы. Оно твое. В честь бабушки – гречанки». В детстве оно казалось ей проклятием. Она сжималась, слыша: Мегера Либерман. С шести лет она уговаривала всех называть её Анной. И добилась своего.