Народ выдыхает.

– Моя мать все время сбрызгивала рот «бинакой»[3], но она явно успела залить в себя лимонадика до приезда. Мой отец все время смотрел на часы и кому-то звонил по мобильному, а моя сестра делала домашку по математике.

В мозгу сама собой всплывает формула перевода градусов по Фаренгейту в градусы по Цельсию. Я пытаюсь высчитать, сколько получается по Цельсию, если по Фаренгейту сто десять.

– В случае моей семьи… – Сидни стучит по кончику ручки, стряхивая воображаемый пепел с воображаемой сигареты, – это качественно проведенное совместное время.

Народ смеется; как по мне, это немного перебор.

– Как ты чувствовала себя, пока они были здесь? – спрашивает Клэр.

– Норм. – Улыбка на лице Сидни чуть-чуть гаснет. – В смысле, все как дома.

Это шутка. Но никто не смеется. Сидни обводит всех взглядом.

– Слушайте, у меня есть стратегия. Зачем чего-то ожидать? Не жди ничего – и не придется разочаровываться.

Тара поднимает руку.

– Получилось?

Сидни не понимает.

– Что получилось?

– Не разочароваться?

Сидни все еще не врубается.

– В смысле, я надеюсь, ты поймешь меня правильно, – говорит Тара, – но минуту назад ты обвинила Дебби в том, что она притворяется, будто не злится. Ну а мне кажется, что ты сама злишься. На маму, папу и сестру. – Тара откидывается на спинку стула. Она даже говорить устает.

– Сестра меня не бесит, – говорит Сидни. – Она не виновата. Ну типа, а вам бы понравилось проводить субботу с кучей придурков? – Она прикрывает ладонью рот. – Не хочу никого обидеть и все такое. Просто мы-то все свое время проводим с придурками, но это другое. Мы сами придурки.

Раздаются смешки.

Сидни продолжает:

– Да мама-то ладно. Ну а что ей – сидеть тут и ерзать, ждать счастливого часа в баре? Ага, щас. Но вот папа…

Я расцепляю руки и снова обхватываю себя. Плохое движение. Клэр замечает. К счастью, Сидни продолжает говорить.

– Не знаю. Ему трудно со всем таким…

Сидни скручивает край свитера; руки у нее трясутся очень сильно. Она типа смеется. Затем без какого-либо предупреждения она начинает плакать.

– Я не злюсь, – говорит она. – Это… просто я… я не знаю, разочарована, что ли.

Я впиваюсь в бока руками, мне неловко за Сидни, вроде как бывало в началке, когда кто-нибудь писался в штаны. Я ненавижу Группу. Всегда заканчивается тем, что кто-нибудь говорит такие вещи, из-за которых выглядит жалко.

– Они хотя бы пришли, – говорит Тиффани. – Мой отец вообще не приехал.

Еще кое-что приходит мне на ум. Образ моего отца – как в день посещений он идет по тропинке, руки спрятаны в рукавах, голова опущена в попытке закрыться от ветра. Я стучу по стеклу в приемной комнате. Он поднимает глаза, и я вижу, что у него очки и красное лицо и что это вообще не мой папа, а чей-то чужой. Я возвращаюсь к заучиванию порядка машин на парковке.

– Что ты чувствуешь из-за этого? – спрашивает Клэр у Тиффани.

– Пошел он. Вот что я чувствую.

Я скрещиваю, а затем перекрещиваю руки на груди.

Клэр выпускает когти.

– Кэлли.

От звуков моего имени меня накрывает волной жара. Я прищуриваюсь, будто пытаюсь разглядеть на парковке нечто совершенно завораживающее, и думаю: коричневая, белая, белая, синяя, бежевая. Сбилась, придется начинать сначала.

– Кэлли? – Клэр не отстает. – Хочешь рассказать, как прошел твой день посещений?

Муха застряла между стеклом и сеткой. Каждый раз, врезаясь в стекло, она как будто удивляется. Но потом снова отползает и опять впиливается в стекло.

– Кэлли?

Я прячу глаза за шторкой волос и жду. Через какое-то время кто-то с другой стороны круга начинает говорить. Я не могу разобрать слов. Все, что я слышу, – это мушиное