– Это, должно быть, требует много сил, – говоришь ты.

Я моргаю.

– Не разговаривать. От этого, вероятно, очень устаешь.

Я наблюдаю за пылинками, медленно парящими в лучах послеполуденного солнца, и неожиданно чувствую ужасную усталость. Что-то внутри меня провисает, будто шов разошелся. Но мозг сопротивляется.

Это мама все время устает. Мама и Сэм. Мама устает мыть все с антисептическим спреем, и готовить Сэму специальную еду, и вычищать всякую грязь из всех фильтров и вентиляционных решеток, чтобы у Сэма не было приступов астмы, – так устает, что иногда ей приходится отдыхать весь день. А Сэм иногда так устает, просто собираясь в школу, что ему приходится сразу же возвращаться в постель.

И это значит, что нужно вести себя абсолютно бесшумно, когда я возвращаюсь из школы, чтобы они могли отдохнуть. И это может длиться десять минут или десять часов. И это значит, что чистить и убирать снова мне. И это все равно не предотвращает приступ у Сэма. И это значит, что он может оказаться в больнице на пару часов или пару дней. И это значит, мама будет там все это время, пока не устанет настолько, что ей придется вернуться домой и отдохнуть. И это значит, мне снова чистить и убирать. А это значит, я просто не устаю.

– …Тебя здесь в ситуации, когда ты очень многое не можешь контролировать.

Я поднимаю глаза и соображаю, что ты все это время говорила.

– Практически все, чем ты здесь занимаешься, определено не тобой, а чем-то за пределами твоего контроля: во сколько вставать, как часто посещать групповую терапию, когда приходить ко мне. Так?

Теперь до меня доходит, что ты говоришь про «Псих-ты»; я возвращаюсь к подсчету полосок на обоях.

– Иногда в неподвластных нам обстоятельствах мы делаем странные вещи – в частности, вещи, которые требуют много сил; это такой способ вернуть себе ощущение, что у нас все-таки есть контроль над ситуацией.

Рыжеватая и белая полоски сливаются.

– Но, Кэлли. – Ты говоришь очень тихо. Мне приходится перестать считать на минуту, чтобы расслышать твои слова. – У тебя было бы намного больше контроля… если бы ты заговорила.

Обычно утром я стараюсь умываться последней. Так мне не приходится видеть других девочек печальными и размякшими, какими бывают люди, пробудившись от сновидений. Но сегодня утром я прохожу мимо Рошель, дежурной по туалетам, и натыкаюсь на Тару, стоящую у раковины в ночной рубашке и бейсболке и делающую макияж. Я выбираю самую дальнюю от нее раковину и долго и тщательно выдавливаю пасту на щетку.

Через некоторое время я немного отступаю, чтобы встать под правильным углом к зеркалам и видеть дюжину или около того отражений Тары. Тара снимает бейсболку. Осторожно касается расческой головы. Разглаживает тонкие бесцветные пряди вокруг лысины. Что-то в этом обнаженном участке скальпа так плохо действует на меня, что приходится отвернуться.

– Как думаешь, на завтрак успеем?

Я изучаю струю воды, вытекающую из крана. Краем глаза замечаю, что Тара надела бейсболку и разговаривает со мной.

– Нам надо пошевеливаться, – говорит она. – Дебби говорит, сегодня блинчики.

Голос у Тары удивительно глубокий и женственный для человека, который весит всего сорок два килограмма. На прошлой неделе на Группе она объявила, что это ее новый рекорд. Пара людей захлопали. Она плакала.

Я открываю кран на полную и таращусь на воду, как будто это очень, очень важно. Я не вижу Тару, стоящую на расстоянии нескольких раковин от меня, но ощущаю ее взгляд, и внезапно мне становится очень плохо оттого, что я не отвечаю человеку, который весит всего девяносто два фунта и должен прикрывать лысину бейсболкой.