Я переступил порог большой комнаты. Шторы были завешены. В комнате царствовал полумрак. Посреди комнаты стоял стол с открытыми бутылками, полупустые фужеры и тарелки с закусками. Слева в углу топорщилась разобранная с помятыми простынями кровать. На краю постели сидела полураздетая Лариса.

– Кого ещё к нам принесло? Зачем ты…

И она обомлела, увидев меня. Проглотила какое-то слово и подавилась им, глядя испугано и виновато…

– Егор! Ты!.. Ты! Не может быть! Ты же в Находке. Как это возможно? А!.. Я! Я! Я! Сволочь!

Она упала с кровати. Зажала кулак зубами. Сжалась. Перекосив рот, издала такой невыносимый вой вперемешку со стоном. И стала биться в конвульсиях, грызя неистово руки.

– Вот и хорошо! Всё встало на свои места. Егор! Ты увидел всё!

Я повернулся. И, не чувствуя своего сердца, поплёлся медленно и обречённо, словно убийца, приговорённый к вечной каторге. Меня догонял и хлестал наотмашь истеричный крик Ларисы:

– Не уходи! Не уходи! Подожди! Пойми! Я всё объясню.

И вдогонку зло и неистово:

– Ты сам виноват во всём! Бабник! Гад! Убирайся! Видеть тебя не желаю!

Она рыдала и кричала в след мне что-то ещё обидное и матерное. Но я этого уже не слышал.

Я попрощался с Марией Владимировной. Заказал такси и уехал в аэропорт.

Там, я долго думал, куда податься, и решил лететь в Иркутск. Оттуда я собирался добраться до Мухосранска и постараться поставить окончательную точку в истории моей судьбы.

В Иркутск я прилетел на следующий день. Аэропорт не изменился. Гудел, двигался, суетился – шныряли во всех уголках аэропортовской площади машины, пассажиры, автобусы, маршрутки. Все было также как 15 лет назад, когда я сидел здесь из-за непогоды трое суток в зале ожидания, ожидая Новый год, а потом махнул рукой и 31 декабря умчался на железнодорожный вокзал, и праздник встретил в плацкартном вагоне поезда посреди Западной Сибири.

С Иркутском, также как и с городом Мухосранском, так мы прозвали город Усолье-Сибирское, меня связывали достуденческие годы бурной, насыщенной жизни.

По путёвке комсомола я тогда работал плотником-бетонщиком на Всесоюзной ударной комсомольской стройке по строительству Ангара-Усольского химического комплекса.

В памяти моей, особенно ночами, часто всплывают воспоминания: морозные туманы над стройкой, рёв строительных машин и самосвалов, замороженные суглинки котлованов, опылённые инеем паутины арматуры над опалубкой и жёсткий, каторжный труд, когда ватники от мороза распухали и лопались, руки от лопат и кайла кровоточили и ныли, ноги подкашивались, мёрзли нещадно, а 40-градусный мороз раздирал лёгкие.

Да ещё пурга с песком выкалывала глаза, сощуренные до предела под надвинутой корейской шапкой. А непроходящая усталость предательски разжимала пальцы рук, яростно вцепившихся в тяжёлые носилки с бетоном, которые мы таскали, корячась до котлованов, заливая его в конструкции строящего здания. И этот ядовитый, удушливый запах смердящих костров с мёртвым ощущением отравы угарным газом от горящего угля, от чего зрачки глаз расширялись, воспалялись и гноились. При этом загазованные мозги крушили органы, провоцируя тошноту и рвоту. Но нам приходилось круглосуточно держать огонь, оттаивая вечную мерзлоту и кайлить, кайлить, вгрызаясь в землю, выстраивая в канавах и выработках строительные леса под заливку бетона. Но мы были молодые, задорные, неутомимые, нам всем было по 18—19 лет и любые трудности воспринимались, как приключения.

Тяжёлая, убивающая здоровье работа требовала отдушины. И я познакомился с Лидией.

Чтобы не забыть знания, полученные мною в средней школе города Челябинска, я стал посещать вечернюю школу рабочей молодёжи. Каждый вечер после работы я, в беспамятстве от усталости, повторял на занятиях вчерашние уроки, безукоризненно решая примеры по математике. Как-то я задремал во время занятий и спросонья уронил шариковую ручку. Она закатилась под соседку по парте.