Я брёл по Находке, как неудавшийся самоубийца. Медленно, перебирая ногами, с петлёй на шее. Удивляясь себе, почему я ещё живой. А вокруг суетилась жизнь. Залив Находка звал в море. Звучали у причалов протяжные гудки уходящих судов. И как-то особенно трепетно шелестела листва на цветущих кустах багульника. Душа моя разрывалась! И вдруг меня пронзило прозрение. Надо остановить, задержать, вмешаться в этот бред несправедливости.

Это было, как гром среди ясного небо! Страшно и вероломно. И я решил действовать. Разорвать в клочья сжимающий нас замысловатый узел.

Я бросился домой. Схватил в впопыхах какие-то вещи и на первом попавшемся такси умчался в аэропорт Владивостока.

И вот я уже лечу на самолёте в Москву. Молясь о чуде. Я потерял два дня, но мысленно догонял поезд с Ларисой. Где она, заплаканная и обречённая на разлуку, качается между забайкальскими хребтами, уносясь всё дальше и дальше от меня. Самолёт утомлённо гудит, вздрагивая от порывов встречного ветра. Матовый свет освещает силуэты людей. За иллюминаторами копошатся циклоны. Гоняются друг за другом облака. А где-то далеко внизу, в пространстве земли, продавливая рельсы несётся на запад пассажирский поезд с ней. С печальной, растерянной, одинокой и увядшей, как цветок ромашки без воды.

Поезд дребезжал и качался, как дрезина, перелистывая страницы тысячелетней Даурии, и удаляя Ларису от меня. Я её терял навсегда. Пытался мысленно удержать. Но она растворялась в пространстве. Нас разделяли скалистые горы и безымянные озёра, и её не достать, не догнать, ни криком, ни плачем, ни погоней, ни остервенелыми мыслями. Зачем я её отпустил? В каком беспамятности? В каком безумии? Надо было убедить, доказать, высказать, как нужна она мне, как любима, как неповторима! Как опустошена и безлика будет жизнь без неё. Я сам заточил её в клетку обстоятельств и безысходности, где моя полярная чайка томилась уже два года. И вот я её выпустил на волю. Она с горьким криком отчаяния выпорхнула, освободившись из неволи. А я остался ни с чем – черно-белый негатив со штампом в паспорте. Мне стало страшно. Я вжался в кресло, как преступник, ожидающий контрольный выстрел в голову.

Самолёт бешено гудел, разрезая небо на две части, словно разделяя жизнь на прошлое и будущее. В моей памяти неожиданно всплыл прошлогодний полевой сезон на восточном берегу Камчатки. Наш отряд с благословления главного геолога Хершберга Леонида Борисовича занимался поисками золота в районе Усть-Камчатского побережья. Это была «проба пера» – мы были первые геологи в этом районе. Мы чувствовали себя пришельцами в неведанной Галактике ветра и звёзд, где царствует стихия, а не глобальные разборки цивилизации. Мы вживались, как инопланетяне, в другую жизнь и другие понятия, направленные на поиски и разведку полезных ископаемых, подсмеиваясь над собой: «Сдохни, но выполни геологическое задание». Всё лето вся наша внутренняя сущность была натянута, как контрабасная струна – поющая от напряжения и усталости по нотам исковерканной жизни. Мы слышали музыку дрожащих струн глубоко в себе, стараясь проникнуть глубже и дальше в недра Земли. И только сердце стучало в такт интуиции, обещая удачу и близость открытия!

Мы чувствовали это, с надеждой взирая, как вращающая буровая колонна исчезает в устье скважины, а её коронка врезается со скрежетом сирены всё глубже и глубже в глубину литосферы. А потом, при подъёме колонковых труб, неожиданно четко и доверчиво в распахнутом керне переполняя наше воображение неожиданно появляются прочерки прожилок долгожданного золота. И все балдеют от успеха. Поздравляют друг друга. Танцуют и обнимаются. Вот оно подтверждение нашей работы! Это то, ради чего мы терпим болотную сырость, комаров и звериную жизнь. Лишь буровой мастер Серёга Шустов ехидно улыбается и напоминает: