– Ворк это – Есений, а не сон никакой, – пулей влетела в комнату Глаша, практически жонглируя подносом, на котором чудом удерживались бокал с травяным отваром и блюдце с липовым мёдом.

– Да тьфу на тебя, скаженная! – мотнула в сердцах головой Авдотья.

– Нет, нянюшка, пусть Глаша расскажет про этого ворка! – решительно потребовала Софья.

– Чё тут рассказывать, – деловито фыркнула горничная и поставила поднос на туалетный столик. – Ворк этот – колдун молодой, известный похититель девичьих душ. Если глянет в глаза какой девице, та тотчас же сохнуть по нему станет, – перешла на таинственный шёпот Глаша.

– А откуда у него прозвище такое страшное – ворк? – сердце юной графини забилось, словно пичужка в клетке.

– Да не слушай ты её! – махнула рукой Авдотья в сторону горничной. – Есений – добрый парень. И прозвище у него славное – ворк, воробей, значит. Птичка малая, да удалая. Издавна подле человека обитает, беду отгоняет. Заговор даже есть такой: «Поскочи, поворкуй, беду отгони, а удачу приверни»… А то, что девки окрестные сохнут по Есению – не мудрено. Парень красотой, да умом, чай, не обделён.

– Почему я никогда прежде не слышала о нём? – наморщила лоб Софья, пытаясь вспомнить лицо юноши и подробности утренней прогулки.

– Так он не из наших будет. Ты про Марью, что травница от бога, слышала? Это мать Есения. Изба их за деревней Лукиных стоит… Ходят слухи, что дед лекаря нашего, Ильи Ильича, дал вольную Марьиной бабке… домик ей выстроил у опушки.

– А отец у ворка, знаете кто?! – не унималась Глаша. – Сказывают, что дух леса, то бишь леший!

– Да что за окаянная девка! – гневно сдвинула брови Авдотья. – Будет тебе барышню пугать-то!

Глаша – горничная Софьи

Эта ночь выдалась для Софьи особенно кошмарной. Впрочем, как и все ночи, которым предшествовал приступ странной болезни. Девушка не могла сомкнуть глаз от того, что ветви деревьев скреблись в окно. Их тени напоминали костлявые руки со скрюченными пальцами, словно у нежити. Софья не раз слышала страшные небылицы, которыми так любили пугать друг друга деревенские подружки. Но самой искусной сказительницей была старая ключница – бабка Евдоха. Она с таким жаром описывала жуткие вещи, будто самолично участвовала во всех этих историях. Ключница с упоением рассказывала о заложных покойниках, в коих превращались душегубы, ведьмы, колдуны, мёртворождённые дети и те, кто умер неестественной смертью: спившиеся, связавшие свою судьбу с нечистой силой, утопленники, убитые, самоубиенные… «Неправильных» покойников или навьев2 запрещалось хоронить на всеобщем кладбище – их не принимала освящённая земля или «главный мертвяк», охраняющий погост. Потому-то таких усопших закапывали за пределами церковной ограды: в оврагах, лесах, болотах, на обочинах и перекрёстках дорог, в особо заговорённых местах. Заложными их звали по причине того, что гроб заваливали камнями и ветками. Впрочем, это тоже слабо помогало, отчего мертвецы часто выбирались из своих могил, чтобы мстить живым. И тогда превращённые упыри заявлялись домой во плоти прямиком с кладбища. Это могло случиться, если во время похорон им не завязали ноги или усопших тянули в мир живых незаконченные дела. Тоска же родных приманивала их, словно путников в знойной пустыне глоток ключевой воды. Они приносили с собой болезни и большие беды. Кто-нибудь из крестьян время от времени божился, что своими глазами видел, как заложный, выбравшись из овраге, направлялся в сторону деревни.

В детстве Софья верила и в домовую змею – хранительницу рода; в то, что душа умершего предка могла принять подобное обличие. Обычно домашняя змея невидима и проявляла себя только в особых случаях – когда подходил срок умирать хозяину или хозяйке дома. Прогнать, а, того хуже, убить змею-хранительницу – значит накликать беду на весь род. И девочка с трепетом относилась ко всякому проползающему в траве ужу. Однажды Софья увидела, как Евдоха носит по двору чашку из которой струится пряный дым и нашёптывает: